– Я не жить, – сказал он на ломаном немецком. – Я – капут. – Он согнулся пополам от слабости, указывал на свои раны.
Но Францл только покачал головой, как качаешь головой, когда ребенок просит что-нибудь из того, что ему не разрешено.
Францл показал русским, что они могут сесть. Раненый теперь пытался уговорить меня прикончить его. Через очки, соскользнувшие на середину носа, он смотрел на меня с неописуемой горечью в глазах. Все еще что-то бормоча, он снял каску. Я невольно засмотрелся на него; он выглядел почти как наш Вилли. Те же короткие золотисто-каштановые волосы, те же тонкие, почти девичьи, черты лица и такая же манера смотреть сквозь очки.
Точно так же, как и Вилли, он попал сюда со школьной скамьи. Может быть, он тоже был старостой класса. Наверное, и он не имел понятия, почему должен быть застрелен, и столь же ненавидел все это бессмысленное массовое убийство людьми друг друга… Я чувствовал, что должен подойти к нему и сказать, что мы товарищи – мы оба хотим прекратить эту бойню, у нас у всех есть одинаковое право на жизнь.
Прибежал Ковак, мокрый от пота и с каской, свисающей на плечо. Я крикнул ему:
– Ты врач! Перевяжи этого русского.
Ковак вытер пот с лица, бросил взгляд на раненого.
– Заботливый, да? – сказал он. – Направь его в тыл; им там скоро займутся.
Но когда я попросил его вторично, Ковак, не говоря больше ни слова, достал аптечку и встал на колени, чтобы взглянуть на раны стонущего солдата.
Я взял пулемет и последовал за Францлом, который уже пошел с боеприпасами.
Шейх приветствовал нас с огромным куском великолепного копченого сала. Одному Богу известно, где он его раздобыл. Мы запихнули его в свои вещмешки. Как раз в это время нас позвал Штрауб – мы должны были проявить величайшую осторожность, входя в любой из домов; большинство из них были заминированы.
– К черту мины! – сказал Шейх.
– Мы беспокоимся вовсе не о тебе, – сухо сказал Пилле, – но мы можем лишиться этой свинины.
Не встречая сколько-нибудь серьезного сопротивления, мы вышли к грязной речушке, которая протекала через середину деревни. Русские, кажется, заняли новые позиции на другом ее берегу. Мы окопались за несколькими из домов.
Ниже, где речушка изгибалась, через нее был перекинут единственный мост. Там остановилась одиннадцатая рота. Яростная стрельба указывала на то, что она пыталась установить плацдарм. Мобильные артиллерийские установки обеспечивали ей прикрытие. Четыре спонтанно объединившиеся попарно двухсантиметровых ствола ритмично посылали трассирующие снаряды в небольшую рощу на дальнем краю. Тяжелые и легкие пулеметы вели бешеный огонь, а несколько минометов участвовали в этой обработке обороны артогнем. Силы русских таяли.
С винтовками высоко над головой солдаты одиннадцатой роты вошли в воду. Многие были убиты. Они сгибались пополам и тонули. Но большинству удалось достигнуть другого берега. Там был установлен плацдарм, и дальнейшее продвижение облегчилось.
Охваченный с фланга, противник стал отступать. Мы без колебаний прыгнули в речку. Грязно-коричневая вода доходила нам сначала до бедер, потом до груди. Течение не было быстрым, но каждый шаг давался с трудом. Я почти не замечал, что у меня насквозь промокла форма, а ил на дне засасывает мои сапоги. Не замечал я и боли в руках, уставших держать над головой тяжелый пулемет. Все, что я видел, было бесчисленными всплесками воды от ударявших повсюду пуль. Мне это совсем не нравилось. Я старался изо всех сил делать большие шаги или прыгать. Это было бесполезно, я продвигался еле-еле. Быстрее… быстрее… еще несколько метров! Я даже закрыл глаза и отрешился от всяких звуков; представил себе, что нам это удалось и мы уже в укрытии и можем перевести дух.
Мы уже добрались до берега, когда Ковак схватился обеими руками за грудь и согнулся. Он рухнул в воду, захлебываясь.
– Ковак, Ковак, старина!
Пилле бросил винтовку и вытащил Ковака обратно на берег.
– Броденфельд! – крикнул я парню рядом. – Подержи-ка на минутку этот пулемет.
Но Штрауб был уже рядом с нами.
– Предоставь это мне! – крикнул он.
В то время как остальные выбрались на берег и открыли стрельбу из всего, что у них было, чтобы обеспечить нам прикрытие, мы с Пилле подхватили Ковака, который был без сознания, и переправили его через речку обратно. Мы больше не думали о пулях, которые били по воде; мы думали только о нашем друге Коваке и удивлялись, что он все еще жив. Его униформа потемнела от крови, но, может быть, его спасет то, что он крепкого сложения. И если он выживет, то, конечно, будет теперь отправлен домой. Он напишет нам, расскажет нам, что выздоравливает. Он расскажет дома своим родным о нас. Вернется к своей прежней работе и будет рад не исполнять свой долг, убивая других людей.
Но что за работа была у Ковака? Ах да, он же говорил, что делает кинофильмы. Прекрасная работа, я был бы не против и сам заняться этим делом. Фактически старина Ковак никогда много о себе не рассказывал. Мы даже не знали его полного имени. Мы так долго были вместе. А теперь нам придется обходиться без него. Как же мы хорошо ладили друг с другом, несмотря на то что он был намного старше. Нам будет его не хватать.
Наконец мы выбрались из воды и добрались до ротной медсанчасти. Как можно осторожнее положили его между другим раненым, у которого, по всей видимости, было ранение в живот, и солдатом из второго взвода, раненного в голову, который метался в бреду.
Коренастый фельдшер пощупал пульс Ковака, кивнул так, будто был этим доволен, затем расстегнул его гимнастерку. Рубашка была пропитана кровью. Фельдшер быстро разрезал ее, обнажив тело, и занялся открытой раной, которая выглядела ужасно. Ковак глубоко вздохнул и открыл глаза. Со стоном он попытался дотронуться до груди, но фельдшер опустил его руки вниз.
– Лежи спокойно, – пророкотал он глухим басом. – Не хватало еще занести инфекцию!
Я озабоченно спросил, когда раненого отправят в полевой госпиталь. Не оборачиваясь фельдшер сказал:
– Машина гоняет туда и обратно все это чертово время; она будет здесь с минуты на минуту.
Когда Ковак узнал нас, он попытался поднять голову, но тут же бессильно опустил ее. Его горящие глаза, которые вдруг стали казаться очень большими, перебегали от Пилле ко мне. Затем со слабой, мучительной улыбкой он прошептал:
– Спасибо, большое спасибо, ребята.
Красные кровавые пузыри выступили на его губах.
– Закрой пасть! – оборвал его Пилле, но сказал это так мягко, что грубые слова прозвучали как ласковые. Было ясно, что Пилле старался скрыть свои чувства, и Ковак снова улыбнулся.
– Вы самые лучшие… – пробормотал он.
Фельдшер был в ярости.
– Ради Христа, парень, если тебе дорога твоя жизнь, помолчи, – сказал он. Красная пена становилась все гуще.
