В первые недели нового, 1918 г., года положение на подступах к Ростову и Новочеркасску продолжало ухудшаться. Малочисленные отряды Добровольческой армии и донских партизан не могли сдержать усиливающегося натиска отрядов Красной гвардии. Алексеев тяжело переживал растущие потери среди молодых добровольцев, особенно тогда, когда в обоих городах сотни офицеров демонстративно отказывались вступать в ряды белых сил. Выступая на похоронах первых погибших кадет и гимназистов-добровольцев Партизанского полка, он предложил поставить в их честь памятник (первый в истории Белого движения): «Грубый гранит, громадная глыба, а наверху разоренное гнездо с мертвыми орлами, и сделал бы надпись: “Орлята погибли, защищая родное гнездо, где же были в то время орлы!?”» Погибшие юноши приехали на Дон издалека, и их родители не были на погребении. Алексеев не только отстоял панихиду в Войсковом соборе в Новочеркасске, но и сопровождал похороны этих девяти «детских гробов» в братской могиле.
2. «Ледяной поход»
К началу февраля 1918 г. стало очевидным, что удержать фронт под Новочеркасском и Ростовом не удастся. Добровольческая армия отступала. 5 и 8 февраля в письмах Анне Николаевне, оставшейся в Новочеркасске, Алексеев не скрывал своих душевных переживаний: «Горсточка наших людей, не поддержанная совершенно казаками, брошенная всеми, лишенная артиллерийских снарядов, истомленная длительными боями, непогодой, морозами, по-видимому исчерпала до конца свои силы и возможность борьбы. Если сегодня-завтра не заговорит казачья совесть, если хозяева Дона не станут на защиту своего достояния, то мы будем раздавлены численностью хотя бы и ничтожного нравственно врага. Нам нужно будет уйти с Дона при крайне трудной обстановке. Нам предстоит, по всей вероятности, трудный пеший путь и неведомое впереди, предначертанное Господом Богом».
Передавая семье небольшую сумму денег и пожертвования на лазарет «Белого Креста», он писал: «Если мне не суждено вернуться и видеть моих ненаглядных, то знай, что мысль о тебе и детях была всегда мне дорогой и бесконечно близкой; с ней я пойду и к моей последней минуте, если она назначена мне именно теперь. Голова забита, и не могу молиться так, как я умел молиться в былые тяжелые дни моей жизни. Я всегда получал облегчение моему сознанию, моей душе. Но остатки, проблески молитвы обращаю на то, чтобы Господь помиловал Колю. Я все земное уже совершил; все мы еще не сделали всего, и я всем сердцем хочу, чтобы настала минута, когда, собравшись вместе, вы дружно помогли бы устроить новую жизнь, чтобы не было в ней нужды, чтобы в своей семье, среди своих — именно, всех сохранившихся еще — снова родилась радость… Благословляю тебя и девочек; жду твоего благословения и мысленного пожелания, чтобы Господь помог и спас»… «Дни 1915-го года не могут идти, по душевному состоянию, в сравнение с настоящими днями. Тогда картина была шире, грандиознее, а теперь — трагичнее, грустнее, а по последствиям — гибельнее для России… Дай Бог быть поспокойнее».
Добровольческая армия, не получая ожидаемой поддержки от казачьих полков, отказалась погибать на подступах к Ростову и Новочеркасску. Следует отметить, что еще 15 января, во время заседания Политического совещания Добровольческой армии, Алексеев заявил Каледину о возможности отступления с Дона. По воспоминаниям полковника Лисового, «в экстренном заседании Совета при генерале Алексееве войсковой атаман нарисовал тяжелую картину состояния области; еще более грустное впечатление создалось после доклада П.М. Агеева, и все это заменилось чувством некоторой неловкости после критики П.Н. Милюковым действий Войскового правительства и тихих, в ответ на критику, слов атамана: “Мы не за критикой сюда пришли… необходимо искать выхода, если есть еще какой-нибудь выход, а не критика…”»
Генерал М.В. Алексеев, сидевший до этого все время молча и что-то отмечающий в своей записной книжке, вмешался в общий разговор. Признавая тяжелое положение, генерал выразил надежду, что не все еще потеряно, что пока не испробовано все до конца, нужно бороться; а если станет «слишком очевидным, что борьба не по силам — ну что ж, тогда мы уйдем к Саратову или куда-нибудь за Волгу». По мере речи генерала Алексеева на лице войскового атамана отражались все более и более признаки крайнего изумления: «Извините, Михаил Васильевич, но для меня это новость, что Добровольческая армия собирается уходить из Донской области, я до сих пор думал, что судьбы наши тесно переплетены друг с другом, — оказывается это не так».
Генерал Алексеев на это возразил: «Вы меня не так поняли, Алексей Максимович. Говоря об уходе Добровольческой армии, я имел в виду тот крайний случай, когда дальнейшая борьба будет бессмысленна и поведет лишь к полному уничтожению слабой стороны, каковой мы в данном случае и явимся». Еще на эту тему продолжался некоторое время общий разговор, но по лицу и ответам Л.М. Каледина видно было, что он далеко не убежден доводами генерала Алексеева. В середине заседания атаман, незаметно покинув комнату, вышел и одевшись отправился во дворец».
Вообще, как отмечал Лисовой, «после прибытия Быховских узников» отношения между Калединым и Алексеевым «сделались несколько холоднее, официальное», очевидно, из-за того, что «с их приездом обстановка или, вернее, организационная работа сделалась сложнее, да это и вполне понятно: дело организации развернулось, приняло более крупный масштаб, значительная часть забот спала с плеч генерала Алексеева и перешла к генералу Корнилову и его штабу. В то же время, с прибытием фронтовых частей, взятием Ростова и проч. значительно осложнилась и работа генерала Каледина… Встречи с генералом Алексеевым сделались несколько реже, а отсюда и некоторая кажущаяся холодность и официальность отношений». Командование Добрармии договорилось об обоюдном обмене военно-политической информацией со штабом донского атамана. «Каждую пятницу — отмечал Лисовой, — войсковой атаман получал сведения о боевом составе армии, а вопросы военно-оперативного характера, особенно связанные с участием Добровольческой армии, разбирались и решались коллегией из всех трех генералов: Алексеева, Корнилова и Каледина — во дворце атамана, иногда в штабе армии. Нужно заметить, что насколько генерал Алексеев всегда охотно отзывался на приглашения во дворец — настолько же генерал Корнилов по тем или иным соображениям уклонялся от них, предпочитая разрешение разных вопросов у себя в штабе на Дворцовой площади…
— У меня от Михаила Васильевича нет никаких секретов, — часто говорил атаман…» И, конечно, слова Алексеева об «уходе с Дона» прозвучали для Каледина как неожиданные и неоправданные.
Атаман, так и не дождавшись массового отклика казачества на его призывы к «защите Тихого Дона», вид начавшееся отступление Добровольческой армии, застрелился. Правда, накануне самоубийства атамана Алексеев но телеграфу пытался еще раз объяснить Каледину неизбежность отхода Добрармии: «Сохранение нашей небольшой живой силы имеет решающее значение для ближайшего будущего. Только сохраняя ее и отведя туда, где мы можем получить пополнения, мы затянем борьбу, а в выигрыше времени вся суть. Факт полного нежелания донских казаков защитить свое достояние, возлагая на плечи Добр. Армии непосильное бремя, лишает возможности затяжки борьбы и выигрыша времени»
{103}.
