В рядах Добровольческой армии — в «Ледяном походе» — участвовал и Добровольческий Карпаторусский отряд. Его создание также связано с поддержкой Алексеевым идеи «славянского единства». В январе 1918 г. отряд сформировал член Русского народного совета Прикарпатской Руси, поручик Г.С. Малец. «Карпаторуссы» призывали к единству с Россией ради сохранения своей национальной самобытности. В 1919 г., в рядах Вооруженных сил Юга России сражался также Славянский стрелковый полк, состоявший из чинов бывшего Чехословацкого батальона и карпаторуссов.
Деятельное участие принимал Алексеев, будучи начальником штаба Верховного Главнокомандующего, и в судьбе сербской армии, вынужденной отступить под натиском превосходящих ее австро-германских сил и эвакуироваться на о. Корфу. Алексеев и сам Главковерх настаивали перед французским командованием на всемерной поддержке сербской армии и многочисленных беженцев. В телеграмме, отправленной в Париж генералу Жилинскому, Алексеев сообщал, что «Государь Император изволил получить… телеграммы от Короля английского и Президента республики с уверением, что все необходимое для спасения сербской армии будет ими сделано. Его Величество поручил мне просить вас сделать со своей стороны настойчивые представления о необходимости скорейшего осуществления данных Сербии обещаний, имея в виду, что не только чувства человеколюбия и уважения к доблести остатков храброй армии, но и простой расчет побуждают нас не останавливаться ни перед какими средствами для спасения кадров армии, могущей вновь возродиться…»
Внимание Алексеева к нуждам «братьев-славян», братьев но оружию, не осталось незамеченным. Сербский консул Цемович опубликовал в прессе интервью, в котором весьма высоко охарактеризовал деятельность Наштаверха: «…У меня составилось представление о лучшем типе русского человека. Мое славянское сердце почувствовало глубокую радость при первом обращении М.В. Алексеева ко мне. Он сразу стал мне близким и тесно родственным. Он говорил со мной, как родной отец, а я ему отвечал, как любящий сын.
Иностранцу, которому не понятна славянская душа в творениях Толстого и Достоевского, сразу станет понятным наш “восточный мир” в общении с людьми, каковы наши Алексеевы… Мы говорили о текущих политических событиях за чашкой чая в монашески скромной приемной комнате начальника штаба великой русской армии. Через военные тучи он ясно видел, что творится в дебрях дипломатических кабинетов. Конечно, я не пропустил случая, чтобы перед ним не открыть своего убеждения, основанного на опыте, о вредных пережитках дипломатической школы. Не дипломатия, а стратегия должна теперь решать и предрешать все дипломатические вопросы.
М.В. Алексеев на лету схватывал каждую мою мысль, всякое мое желание и немедленно же, насколько наш разговор был деловым, выносил решения, простые и естественные. Счастье, прямо-таки счастье и для России, и для всех союзников, что Государь Император выбрал себе ближайшим сотрудником такого человека, каков генерал Алексеев»
{125}.
4. Монархия или «непредрешенчество». Вопрос о политическом «знамени»
В тесной связи с внешнеполитическим положением зарождавшегося на Юге России Белого движения оказались и программные лозунги о форме правления. Среди многих эмигрантских авторов (И.Л. Солоневич, И.П. Якобий, И. Кириенко и др.) достаточно распространенным было мнение, что Алексеев и его преемники намеренно не провозглашали лозунг восстановления монархии в России. В вину генералу ставились его «непомерное честолюбие», которое «мешало» ему признать необходимым восстановление Дома Романовых, его едва ли не республиканские убеждения, стремление сохранить «либеральные завоевания» революции. Например, еще в июне 1918 г., в Новочеркасске, генерала посетил представитель одной из монархических организаций — князь И.Л. Кропоткин, приехавший из Харькова. При этом он заявил, что монархисты на Украине относят его к «левым кадетам». Оскорбленный Михаил Васильевич в вежливой, но твердой форме немедленно пресек дальнейший разговор с князем. Отметим сразу, что подобная оценка, равно как и оценка действий Алексеева и Ставки в период Февраля 17-го, далека от объективности.
Ни в прежние, дореволюционные годы, ни тем более в период «послефевральской» России, Михаил Васильевич не проявлял каких-либо антимонархических, республиканских предпочтений. Его контакты с представителями думской оппозиции, с либеральной общественностью не носили систематического характера и не свидетельствовали об убеждениях генерала в необходимости радикальных перемен в политической системе Российской империи. Алексеева вряд ли можно было назвать человеком «безоговорочной преданности» Государю Императору. Но в том, что он не представлял себе иного политического строя для России, кроме монархического, — не было сомнений. А катастрофическое положение фронта в результате «демократизации армии» и многочисленных «политических свобод» укрепило его, как и многих других участников Белого движения, в принципиальном неприятии каких-либо революционных перемен, убедило в неготовности российского общества к быстрым и радикальным изменениям.
Небезынтересными следует считать также краткие воспоминания генерала Тимановского, опубликованные в качестве небольшой заметки («письма в редакцию») в газете «Новое русское слово» 28 июня 1969 г. В изложении начальника штаба Марковской пехотной дивизий генерала А. Биттенбиндера слова Тимановского, сказанные им незадолго до кончины, были таковы: «Генерал Алексеев очень любил и ценил меня, не забывал и на Кубани. При редких встречах со мной, он в откровенной беседе изливал мне свою наболевшую душу… однажды, вечером, генерал Алексеев и я сидели на скамейке под окном дома, в одной из станиц Кубани. Мы погрузились в свои думы. Генерал Алексеев поднял голову, тяжело вздохнул и промолвил: “Николай Степанович! Если бы я мог предвидеть, что революция выявится в таких формах, я бы поступил иначе”. И генерал Тимановский добавил от себя: старик не предвидел возможности Гражданской войны, а теперь предчувствовал ее катастрофический исход.
В несвязанном разговоре генерал Тимановский проронил слова: “Старика мучили угрызения совести, он жалел”. Какие угрызения совести мучили генерала Алексеева, о чем он жалел, генерал Тимановский не сказал. С моей стороны, было бы бестактным расспрашивать генерала. Меня удивила только откровенность моего начальника дивизии: он не принадлежал к категории болтливых людей.
В то время я не обратил внимания на слова генерала Тимановского. Не до того было. Ныне мне приходит в голову мысль: генерал Тимановский инстинктивно предчувствовал близкую смерть и затеял весь разговор с целью передать слова генерала Алексеева кому-то другому, чтобы они не исчезли бесследно».
В эмигрантской исторической публицистике встречалось мнение о том, что «угрызения совести» Алексеева связаны исключительно с отправленной 2 марта 1917 г. телеграммой но поводу отречения Государя Императора, и означают — ни больше ни меньше — запоздалое раскаяние «предателя», «изменника присяге». Однако из слов Тимановского трудно сделать вывод, о каком именно своем поступке сожалел Алексеев. Обратившись к оценке его настроений после февраля 1917 г., с большой долей вероятности можно предположить, что генерал сожалел не о конкретной телеграмме, а о своей недостаточной твердости в отношении политиков-демократов, серьезно осложнивших положение в стране и фактически поставивших фронт на грань полного развала. Уступки политическим требованиям радикальной оппозиции, для того чтобы избежать «междоусобной брани» и победить в войне с Германией, делались на протяжении всего 1917 г., (а не только в феврале—марте). В результате, как считал Алексеев, эти уступки способствовали возникновению Гражданской войны.
