Такой была первая «встреча» генерала с солдатской массой, пораженной страшным недугом вседозволенности, хаоса, разложения. Все это предстоит еще увидеть в многократном «увеличении» в 1917 году. Но и тогда, в годы Русско-японской, вид расстроенной, беспорядочной, лишенной дисциплины массы вряд ли мог укрепить у Алексеева веру в неизменную силу духа и верность воинскому долгу у солдат. Характерно, что при этом он целиком возлагает вину за падение дисциплины у отступающей армии на ее командование, не без основания полагая, что солдаты, уверенные в победе и в своих командирах, проявят должный патриотизм и готовность к самопожертвованию. В качествах русского воина Алексеев пока еще не сомневался…
Попав под обстрел японской артиллерии, Алексеев был ранен, под ним погибла лошадь. Сам он, упав навзничь с коня, повредил себе почки. Именно это стало впоследствии причиной серьезного заболевания, постоянно мучившего генерала и едва не сведшего его в могилу в ноябре 1916 года.
Многодневное сражение заканчивалось. Куропаткин смог успешно вывести войска от Мукдена и избежать окружения. Японский «Седан» не состоялся, но и одержать долгожданную победу русские войска не смогли. Боевая доблесть Алексеева под Мукденом была отмечена золотым Георгиевским оружием с надписью «За храбрость» (приказом Главнокомандующего № 750 от 10 мая 1905 г.). За время войны он также был награжден орденом Святого Станислава 1-й степени с мечами. Личный героизм генерал-квартирмейстера, проявленный еще в годы Русско-турецкой войны, сомнений не вызывал
{15}.
Наступало время подводить итоги. И снова — частная переписка Михаила Васильевича дает гораздо больше информации, чем официальные рапорты и реляции. Генерал-генштабист критично, в свойственной ему манере, стремится систематизировать, обобщить тот бесценный боевой опыт, который, несомненно, будет необходим русской армии в будущем. Техническое оснащение японской армии по отдельным показателям было лучшим. «Мы не имеем горной артиллерии, — писал Алексеев, — и за год сумели заготовить 96 орудий. В горах наша пехота беспомощна, так как у японцев их не менее 250. У нас нет пулеметов, японцы их не имели также в начале кампании. Теперь… у нас тоже почти нет, у японцев — в каждом полку своя рота пулеметов из 8—10. Это грозное оружие временами сметает нашу атакующую пехоту…» Командование, штабная работа, как уже отмечалось выше, оставляют желать много лучшего. «Подбор начальников плох… Да ведь это вся военная наша система, которая не была секретом для мирного времени, и кто в нее вдумывался, для того рисовались далеко не радужные краски. Правда, никто не ожидал, что так это резко, беспощадно резко выразится в этой войне. Детище этой же системы, и Генеральный штаб имеет свои крупные недочеты, но назвать его единственным виновником бед может лишь тот, кто или не умеет открывать глаза, или умышленно их закрывает».
Потенциала японских вооруженных сил Алексеев отнюдь не переоценивал, полагая, что при продолжающиеся боевых действиях перспективы благоприятного перелома в войне были для русской армии вполне возможны. В письме от 18 апреля 1905 г. он отмечал: «В России говорят о мире. В офицерской среде в здешней армии немало таких, которые жаждут и говорят о том же. Это болезнь, именуемая дряблостью воли и характера, болезнь, нами самими взращенная. Потом жид и купец одолевают. И тому, и другому война мешает. Волнения внутри способствуют развитию деятельности миротворцев. Что за дело для них, что теперешний мир явится началом разложения России. Скорее бы лишь стряхнуть с себя какое-то неприятное бремя. Для достижения цели нужны упорство, настойчивость, вера в свои силы, готовность жертвовать. Кто бы дал взаймы современному россиянину все эти высшие блага гражданина? Победа должна быть наша, если мы сумеем довести дело до конца. Ведь если теперь средств нет, то и через 10 лет их не будет, а при заключении мира теперь повторение войны неизбежно. Ресурсы наши не исчерпаны. Войска наши не разгромлены. Они доведены были до поражения, платили дань всему, а главное — той неопределенности в желаниях и решениях, которыми отличались все действия Куропаткина…
Дай Бог, чтобы новое наше начальство сумело ставить этот вопрос, отвечать на него и затем бесповоротно выполнять. Тогда и войска проявят больше настойчивости и упорства, явится утраченная вера. Ведь дошло до того, что перестали верить тому, когда говорили о необходимости твердо удерживать позиции, зная, что все равно отступим. Не понимаю, почему возвращающиеся в Россию офицеры продолжают уверять, что вера в Куропаткина глубокая, когда здесь ни у кого не было такой веры, именно в среде строевых офицеров всех степеней, от которых преимущественно и черпают эти сведения…»
Еще раньше Алексеев писал: «Мне больно переживать то, что выпало на долю России, я сознаю то, что противник не превосходит нас ни силами, ни качеством массы. Приподнят, у них дух, — правда; ярче выражена, искусственно воспитана идея величия для блага народа ведущейся войны; как азиат — наш противник хитрее. Но победа над ним должна быть нашим уделом, если бы в наше дело было внесено побольше веры, решимости, духа предприимчивости…»
Но и недооценивать противника не следовало. Показательно, что генерал-генштабист обращал внимание на существенные изъяны не только в командовании, в техническом обеспечении войск, в их настроении. Известное выражение о том, что войны, которые вела Пруссия, выиграл немецкий школьный учитель, сумевший воспитать в своих учениках веру в величие единой Германии, Алексеев понимал применительно к России в ином смысле. «Японский солдат развитее, государство заботится об этом, у нас боятся этого. Там школа — проводник патриотического воспитания. У нас школа возмутительно безразлична к вопросам воспитания в духе выработки русского человека. Ведь это целая система государственного строя. Наряду с офицерами, безропотно и геройски слагающими жизнь, у нас немало более чем безразличных. Наша система ведения дела убивает в офицере способность к почину, к самостоятельности».
Поэтому неудачный исход прошедших сражений вполне очевиден. Но следовало ли делать на основании этого далеко идущие выводы о полном крушении российской военной системы? Нет. В военной системе нужно было многое менять, и опыт Русско-японской войны был весьма важен. Нужны были глубокие, решительные реформы, а не революции…
Летом 1906 г. Алексеев вернулся в Петербург. Но положение в стране и в столице было уже далеко не таким, как до отъезда на фронт. В полную силу проявила себя первая русская революция — «генеральная репетиция» 1917 года, как станет называть ее затем В.И. Легаш. Отгремели выстрелы «кровавого воскресенья», миновали неожиданные для многих-военных восстания на броненосце «Князь Потемкин-Таврический» и крейсере «Очаков», было жестоко подавлено вооруженное восстание в декабре 1905 года в Москве. 17 октября 1905 г., после опубликования «Высочайшего Манифеста», Российская империя вступила в период «думской монархии», получила желанный для многих «парламент» и различные политические «свободы». Обо всем этом на Дальнем Востоке узнавали из газетных и телеграфных сообщений, из частной переписки.
Нельзя сказать, чтобы Михаил Васильевич каким-либо образом выражал сочувствие революционным событиям. Напротив. Детские воспоминания о кровавой «польской справе» начала 1860-х гг. накладывались на известия о «кровавом воскресенье», об убийстве московского генерал-губернатора Великого князя Сергея Александровича Романова. Мнение генерала было однозначным: как и в середине XIX века, так и теперь на революцию «обильно льются» «английские и французские деньги». Русские революционеры — не более чем «пешки» в опытных и циничных руках заграничных покровителей. «За исполнителями чисто русского происхождения, конечно, остановки не было. В это время (в 1860-е гг. — В.Ц.) началось шатание мысли и народилось новое явление — нигилизм. Младенец достигает ныне совершеннолетия. У нас имеются сведения, что на организацию стачки январской израсходовано до 18 миллионов рублей нашими приятелями. Машина работает далеко, а в Петербурге, Москве, Варшаве и других городах — статисты, расплачивающиеся своими жизнями, здоровьем, боками.
