С вечера 28 февраля 1917 г. начались самые тяжелые часы для Ставки. Непосредственной связи с императорским поездом не было, в литерных составах отсутствовали телефонные аппараты, и, по свидетельству Пронина, «сведений о местонахождении Государя, несмотря на все принятые меры, в этот день добыть не удалось; было лишь известно, что Государь не прибывал в Царское. Настроение в Ставке нервное и мрачное… Весьма сложный государственный механизм остался без руководства, без управления. Правительства нет, и Государь неизвестно где». Еще утром 28 февраля в Ставку поступило сообщение о том, что власть в столице фактически перешла к «самочинно созданному» Временному комитету Государственной думы во главе с Родзянко. На следующее утро, 1 марта, «телеграфная связь Ставки с Царском Селом была прервана», и от «революционного» коменданта Петрограда полковника Б.Л. Энгельгардта пришло распоряжение, что «все телеграммы, адресованные в Царское и Петроград, должны направляться по прямому проводу в Государственную Думу». Явочным порядком вводилась «революционная цензура». Со штабом Северного фронта у Петрограда сохранялась прямая связь, но, по свидетельству генерал-квартирмейстера фронта В. Г. Болдырева, в Ставку к Алексееву отправлялись телеграммы уже скорректированные, с учетом обстоятельств «условности». Нельзя исключить и возможности телефонных переговоров между Родзянко и Рузским, содержание которых, конечно же, оставалось неизвестным в Ставке. Примечательно, что Алексеев вскоре после отречения Государя заявил генералу Лукомскому, что никогда не простит, что поверил лживой информации Родзянко и генерала Рузского.
Лично Алексеев первоначально не вел каких-либо переговоров с «паникером» Родзянко, отправляя телеграммы Хабалову Беляеву или Голицыну. Только получив известие от Энгельгардта, генерал в категорической форме потребовал от Родзянко незамедлительно восстановить прерванное с Петроградом прямое сообщение, предупредив о гибельности подобного вмешательства столичных политиков в дела фронта.
Тем не менее Михаил Васильевич полагал, что Временное правительство стремится к «незыблемости монархического строя в России» и ожидает «приезда Его Величества», заявляя лишь о «необходимости новых оснований для выбора и назначения правительства». Поэтому в телеграмме генералу Иванову, переданной 1 марта в Царское Село, Алексеев не исключал возможности «переговоров», которые «приведут к умиротворению» и «позволят избежать междоусобицы, столь желанной нашему врагу». Но реальные — революционные — настроения были весьма далеки от таких «переговоров». Вообще, готовность к активным действиям у генерала Иванова, хотя и известного своим жестким подавлением восстания в Кронштадте летом 1906 г., по прошествии десяти лет уже не была столь очевидной. Полковник Сергеевский вспоминал, что его «годы и характер совершенно не отвечали задаче решительного подавления революции, а государственный кругозор — требованиям поддержания или восстановления государственного порядка»
{53}.
Понимая значение настроений в армейской среде, Алексеев разослал Главнокомандующим армиями фронтов телеграмму, в которой предупреждал, что «события в Петрограде, сделавшие революционеров временно хозяевами положения, конечно, известны нашему противнику, быть может, принявшему довольно деятельное участие в подготовке мятежа», что «противник попытается использовать наши внутренние затруднения и проявить известную активность на фронте в предположении, что события в Петрограде отразятся на настроении и боевой готовности наших войск». Примечательна запись в дневнике генерала Болдырева: «Вопрос — учуют ли немцы, что мы на целых две дивизии ослабили себя для новой борьбы — теперь уже со своим, потерявшим и веру, и терпение, народом?»
Если в борьбе с «внешним врагом» цели и задачи были ясны, то для ведения успешной борьбы с «внутренним врагом» в условиях тяжелейшей войны надежность воинских частей становилась относительной. Примером того, что могло бы стать даже с «верными Престолу» воинскими частями, являлись действия Георгиевского батальона — авангарда правительственных войск. Лукомский отмечал, что вместо начала «решительных действий» сразу после высадки батальона облеченный «диктаторскими полномочиями» генерал Иванов по прибытии в Царское Село вступил в переговоры с представителями местной власти. В результате «разагитрированный» батальон заявил о своем «нейтралитете». В схожей ситуации оказались и эшелоны отправленной с Северного фронта пехотной бригады. Остановленные на станции Луга и разагитированные местным Советом солдатских депутатов воинские части отказались следовать далее на Петроград. Возможно, не поддались бы подобной «агитации» полки Гвардии (Лукомский считал важным для Государя встать во главе Особой армии, с которой наступать на Петроград), но для их переброски с Юго-Западного фронта и сосредоточения под столицей требовалось значительно больше времени, чем для бригад Северного и Западного фронтов, отправку частей Северного фронта удалось начать еще 28 февраля, Западного — 1 марта, так как гвардейцев с Юго-Западного фронта предполагалось отправить лишь 2—3 марта. Правда, руководитель действий восставших в Петрограде со стороны большевиков Л. Г. Шляпников, уверенный в полном крушении верноподданнических «иллюзий» у всех солдат, позднее красноречиво заметил: «Не знаем, что помешало царю последовать совету генерала Лукомского, но можно с уверенностью сказать, что эта попытка кончилась бы тем, что Николай II был бы приколот значительно раньше теми же самыми гвардейцами».
28 февраля Алексеевым была составлена и отправлена Главнокомандующим фронтами обширная ориентировочная телеграмма, включавшая в себя изложение полученных из столицы сообщений за последние дни. Перед Главнокомандующими проходила картина нарастающего развала власти в Петрограде, паралича столичных военных и полиции и одновременно успешного создания новых, «самочинных» органов управления — до Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов включительно. Заканчивал Алексеев телеграмму словами: «Сообщая об этом, прибавляю, что на всех нас лег священный долг перед Государем и Родиной сохранить верность долгу и присяге в войсках действующих армий, обеспечить железнодорожное движение и прилив продовольственных запасов»
{54}.
Надежды Михаила Васильевича на «подавление вооруженной силой» бунта окончательно исчезли после полученных днем 1 марта сообщений о том, что «полная революция» произошла в Москве, и на сторону мятежников перешел Кронштадт. К 200 тысячам восставших солдат Петроградского гарнизона добавились 130 тысяч солдат Московского гарнизона и 100 тысяч из состава балтийских экипажей. И если раньше можно было рассчитывать на создание «ударного кулака» против одной только столицы, то теперь для подавления революционного Московского гарнизона и Балтийского флота сил, очевидно, не было. Теперь решающую роль в возможном развитии событий играли уже не эмоциональные настроения в Ставке или в обеих столицах, а простой математический расчет. Известная телеграмма командира 3-го конного корпуса генерала от кавалерии графа Ф.А. Келлера, в которой он заявлял о верности полков своего корпуса Государю, была написана 6 марта, гораздо позднее отречения. Да и степень «верности Престолу» граф мог преувеличивать, ведь именно в его корпус входила дивизия, под командованием генерала Крымова — непосредственного участника заговора Гучкова.
