Можно ли было рассчитывать, что и в этих условиях, когда в одночасье Россия проделала путь от монархии к совершенно неопределенному политическому устройству, армия и тыл будут готовы к победоносному окончанию войны? В отношении частей столичного округа Алексеев таких надежд уже не испытывал. Пророчески он писал об этом Родзянко, как бы предвидя неизбежное участие «революционных солдат и матросов» в будущих событиях 1917 г.: «Петроградский гарнизон, вкусивший от плода измены, повторит это с легкостью и еще, и еще раз, для Родины он теперь вреден, для армии бесполезен, для Вас и всего дела — опасен»
{62}. И все же следовало продолжать войну «до победного конца».
Поздним вечером 3 марта Алексеев на вокзале лично встречал вернувшийся из Пскова литерный поезд с уже бывшим Императором и Верховным Главнокомандующим. По воспоминаниям Кондзеровского, генерал, вопреки общепринятому порядку, «разрешил присутствовать на встрече Государя, кроме старших начальников, встречавших Государя при каждом его приезде в Ставку, также и всем чинам штаба, занимавшим должности не ниже делопроизводителей. Почти весь штаб, за исключением самых младших чинов, собрался на платформе… Вначале Государь был совершенно спокоен, но мои офицеры говорили мне потом, что к концу обхода всех встречавших у Государя по щекам текли слезы».
В Могилевском гарнизоне, в городской думе и в Ставке отношение к происходящему было неоднозначным. Из Петрограда был получен текст «знаменитого» Приказа № 1, учреждавшего солдатские комитеты и требовавшего контроля за действиями командиров со стороны нижних чинов. С фронтов начали поступать донесения о неповиновениях войсковым начальникам, об избиениях и даже убийствах офицеров солдатами. И если среди солдат сразу же началась работа но созданию структур Совета солдатских депутатов, Городская дума демонстративно вывесила красные флаги, а многие бывшие генерал-адъютанты Свиты Его Величества снимали свитские аксельбанты и вензеля с погон (8 марта Алексеев разрешил снять вензеля и аксельбанты Свиты), то большинство офицеров штаба Ставки были настроены достаточно «контрреволюционно». Георгиевский батальон, возвратившийся в Могилев из неудачной «экспедиции» к Петрограду, сначала, по словам Кондзеровского, «был настроен очень контрреволюционно», но затем, в угоду солдатскому Совету, оказался «охвачен тем же революционным настроением, что и другие части».
Очевидно, что и сам Алексеев не намеревался больше «идти на поводу» дальнейшего «углубления революции» и всеми мерами стремился противодействовать любым нарушениям воинской дисциплины. Еще 3 марта, накануне возвращения в Ставку Николая II, Главнокомандующие фронтами получили от Алексеева распоряжение (№ 1925) о незамедлительном предании военно-полевому суду любых революционных активистов, стремящихся к дестабилизации положения на фронте и в прифронтовой полосе. Позднее его опубликовали газеты «Солдат-гражданин» и «Социал-демократ» как пример контрреволюционного настроения в Ставке. «Начинают уже появляться из Петрограда, — сообщал Алексеев, — чисто революционные, разнузданные шайки, которые стремятся разоружить жандармов на железных дорогах и, конечно, в дальнейшем будут стремиться захватывать власть как на железных дорогах и, конечно, в дальнейшем будут стремиться захватывать власть как на железных дорогах, так и в тылу армии и, вероятно, в самую армию. Надо принять самые энергичные меры, установить наблюдение на всех узловых станциях железных дорог в тылу, иметь на этих станциях гарнизоны из надежных частей под начальством твердых офицеров. При появлении где-либо подобных самозваных делегаций таковые желательно не рассеивать, а стараться захватывать их и по возможности тут же назначать полевой суд, приговоры которого немедленно приводить в исполнение». Радикализм этого приказа Алексеева, по-видимому, нес в себе тот самый, так и не реализовавшийся Михаилом Васильевичем заряд «подавления бунта», рассчитанный, конечно, не на «разнузданные шайки» на железных дорогах, а на многотысячный петроградский гарнизон и многочисленных революционных «героев тыла», уступки которым привели к ставшей непоправимой гибели Императорской России…
В течение 4—8 марта Алексеев постоянно, теперь уже беспрепятственно, переписывался с Петроградом по телеграфу и разговаривал по прямому проводу с новыми «правителями России». Суть всех этих переговоров можно свести к следующему: «Надо принять самые решительные меры, дабы дезорганизация и анархия не проникли в армию». В телеграмме новому премьеру князю Львову Алексеев, в частности, писал о необходимости Временному правительству «проявить свою власть и авторитет и устранить причины начинающейся разрухи». Генерал настаивал, чтобы «правительство… срочно, вполне определенно и твердо» заявило бы, что «армии никто не смеет касаться и что все распоряжения должны производиться через Верховного Главнокомандующего». Следовало издать воззвание к армии о «долге сражаться с врагом внешним» и о недопустимости «каких-либо перемен в определенных законом нормах войсковой жизни». Нужно было незамедлительно привести войска к присяге, во избежание катастрофической неопределенности с властью в стране. Алексеев ждал от правительства ясного понимания того, что «только при разрухе Россия будет побеждена и порабощена врагом, что надо верить только тем, кто призывает к порядку и напряжению всех сил для победы над внешним врагом»
{63}.
Однако новое правительство все больше увлекалось политикой и все меньше думало о самом важном государственном деле — победоносном окончании войны. Военное министерство во главе с Гучковым, вместо удовлетворения насущных потребностей фронта, 5 марта 1917 г. направило в Ставку приказ № 114, устанавливающий новые отношения между офицерами и солдатами. В нем отменялись установившиеся столетиями традиции отдания воинской чести, титулования, вводились «политические права и свободы». Алексеев был убежден, что подобные меры совершенно несвоевременны для русской армии, а в условиях войны — губительны. В обширном рапорте Гучкову 6 марта 1917 г. генерал прямо указывал на это: «Отдание чести совершенно отменить недопустимо, ибо этим будет внесен полный раскол между офицерской и солдатской средой… дисциплина в корне будет подорвана, и армия превратится исключительно в милицию самого низкого качества… Оставление титулования лишь по чину и должности, разрешение курить, езда в трамвае, посещение клубов, буфетов, собраний — повелительно требуют разрешения вне строя и исполнения служебных обязанностей».
Но если отдельные перемены во «внешнем облике» армии еще можно было, по мнению Алексеева, принять (напомним, что сам генерал в своей военной биографии мог вспомнить немало примеров вполне «демократичного отношения» к своим солдатам), то «политические» перемены представлялись «совершенно недопустимыми». «Учитывая степень культурного развития нашего солдата… в число делегатов и число членов различных собраний, образуемых с политической целью, попадут исключительно мастеровые, т.е. крайний левый элемент… крайние идеи получат господствующее значение в армии, и в корне будет нарушен единственно правильный принцип — отстранения армии от политики. Ведь ныне, в происшедших событиях, участие запасных частей войск ясно показало, как оно опасно для Правительства, и история учит нас, что армия, вовлеченная в политику, будет всегда принимать участие в государственных переворотах…
