Телеграмма, отправленная клубом, настигла Депью в Вашингтоне спустя двадцать минут после окончательного голосования, как раз тогда, когда группа конгрессменов, представляющих Чикаго, начала праздновать победу в отеле «Виллард» недалеко от Белого дома. В телеграмме был вопрос: «Когда мы сможем увидеть вас на нашем разделочном столе?»
Депью немедленно прислал ответ: «Я в вашем полном распоряжении и после сегодняшних событий готов передать свое тело на пользу чикагской науке».
Хотя Депью великодушно признал свое поражение, он испытывал большие сомнения в том, что Чикаго действительно понимает, что ждет этот город впереди. «Самая великолепная выставка нашего времени только что успешно завершилась в Париже, – говорил он в интервью газете «Трибюн». – Что бы вы ни сделали, все будет сравниваться с нею. Если вы достигнете того же уровня, вы добьетесь успеха. Если вы его превзойдете, это будет триумф. Если уровень вашей выставки окажется ниже, вам придется держать ответ перед всем американским народом за то, что вы не сумели достичь требуемого уровня».
«Учтите это, – предостерегал он. – И действуйте осмотрительно!»
* * *
Для финансирования и строительства выставки в Чикаго в темпе была создана официальная корпорация «Компания Всемирной Колумбовой выставки». Спокойно, не привлекая излишнего внимания, руководство города дало понять, что ведущими проектантами будут Бернэм и Рут. Бремя восстановления национальной гордости и значимости, пошатнувшихся после Парижской выставки, легло на плечи Чикаго, а Чикаго, в свою очередь, не колеблясь, но осторожно переместил его на верхний этаж «Рукери».
О провале не могло быть и речи. Бернэм знал, что, если выставка закончится неудачей, это будет сверхчувствительный удар по национальной гордости: Чикаго будет унижен, а его собственная фирма получит сокрушительный удар. Везде, где появлялся Бернэм, всегда находился кто-либо – знакомый, редактор, приятель по клубу, – кто внушал ему, что нация ожидает от предстоящей выставки чего-то грандиозного. И ожидает в назначенное время. На то, чтобы построить один лишь «Аудиториум» (а заодно и привести Салливана на грань физического коллапса), ушло почти три года. А теперь Бернэму и Руту было предложено возвести то, что по объему строительства было сравнимо с целым городом, за примерно такое же время – причем построить надо было не просто город, а такой город, который мог превзойти блеск и великолепие Парижской выставки. Кроме того, выставка должна была принести доход. Среди ведущих деятелей чикагской элиты получение дохода считалось делом личной и общественной чести.
С точки зрения традиционных архитектурных стандартов задача казалась невыполнимой. В одиночку никто из архитекторов не смог бы с ней справиться, но Бернэм верил, что вместе с Рутом, обладая волей и объединив усилия в области организации работы и проектирования, они добьются успеха. Общими усилиями они справились с силой тяготения и покорили мягкий «гумбо» чикагских грунтов, навсегда изменив характер городской жизни; и вот теперь они вместе будут строить выставку и творить историю. Это может быть сделано потому, что это должно быть сделано, но задание, данное им, было гигантским, чудовищным. Риторика Депью на тему выставки скоро начала вызывать скуку, но этот человек обладал даром остроумно, кратко и правдиво описывать ситуацию. «Чикаго подобен мужчине, женившемуся на женщине, которая пошла за него замуж, уже имея семью из двенадцати человек, – говорил он. – Неприятности только начинаются».
Но и сам Депью не мог предвидеть истинных размеров тех сил, которые воздействовали на Бернэма и Рута. В этот момент и он сам, и они видели задачу лишь в двух ее основных измерениях: во времени и в деньгах – и этого им казалось достаточно.
Только Эдгар По мог бы мечтать об остальном.
Необходимые ресурсы
Однажды утром в августе 1886 года, когда жара на улицах росла так же быстро, как температура у больного ребенка, какой-то мужчина, называвший себя Г. Г. Холмсом, вошел в здание одного из чикагских железнодорожных вокзалов. Воздух был затхлым и неподвижным, наполненным смрадом гниющих персиков, вонью лошадиного навоза; иногда неожиданные дуновения ветра доносили запах горящего иллинойского антрацита. Полдюжины локомотивов стояли под навесом, накрывающим перрон, испуская пар в уже пожелтевшее небо.
Холмс купил билет до поселка Энглвуд в городе Лейк, муниципальном образовании с населением 200 тысяч жителей, примыкавшем с юга к городской черте Чикаго. Поселок, в который ехал Холмс, окружали скотобойни «Юнион» и два больших парка: Вашингтонский парк с газонами, садами, популярной у посетителей дорожкой для бега, и Джексон-парк, пустынный, невозделанный кусок земли на берегу озера.
Несмотря на жару, Холмс выглядел свежим и бодрым. Проходя по вокзалу, он смотрел на молодых женщин, мелькающих перед ним, подобно лепесткам цветов, гонимых ветром.
Он был хорошо одет и шел твердой, уверенной походкой, производя на окружающих впечатление состоятельного человека с положением в обществе. Ему было двадцать семь лет. Ростом он был пять футов и восемь дюймов, весил всего 155 фунтов. У него были черные волосы и необыкновенные голубые глаза, чем-то похожие на глаза гипнотизера. «Его глаза очень большие и широко открытые, – вспоминал позже один из врачей по имени Джон Л. Кейпен. – Были голубого цвета. У великих убийц, так же как и у великих людей, проявивших себя на другом поприще, глаза голубые». Кейпен также обратил внимание на тонкие губы, закрытые густыми черными усами. Однако наиболее примечательными показались ему уши Холмса. «Его исключительно маленькое ухо четко очерчено на верхнем конце и оформлено по профилю, которым древние скульпторы наделяли созданий, склонных к жестокости и пороку – достаточно вспомнить их скульптурные изображения сатиров. В общем и в целом, – отмечал Кейпен, – он был отлит по очень изящной модели».
Женщины, пока еще не осознавшие полностью его безграничную власть над ними, воспринимали его поведение как своего рода учтивость. Он переходил за рамки существующих правил поведения в случайно складывающихся ситуациях: вставал слишком близко, смотрел слишком долго, прикасался слишком часто. А женщины… женщины боготворили его за это.
Сойдя с поезда в центре поселка Энглвуд, Холмс первым делом осмотрелся. Он стоял на железнодорожном переезде 63-го пути через Уоллес-стрит. На угловом телеграфном столбе в коробке был закреплен пожарный сигнал под номером 2475. Невдалеке виднелись каркасы нескольких трехэтажных домов, на которых трудились строители. Он слышал стук молотков. Недавно высаженные деревья стояли ровным строем, как часовые, но в такой жаре, когда все вокруг утопало в туманной дымке, они были похожи на шеренгу солдат на долгом переходе по пустыне без воды. Воздух был недвижным, влажным, пропитанным свежим запахом горелой солодки, который, казалось, источало только что укатанное дорожное покрытие. Однако на углу он увидел магазин с вывеской «Е. С. Холтон. Аптека».
Он пошел вперед и вышел на Вентворт-стрит, идущую с севера на юг и определенно являющуюся основной торговой улицей Энглвуда. По ее мостовой потоком шли лошади, катились телеги и фаэтоны. Не доходя до переезда 63-го пути через Вентворт-стрит, он поравнялся со зданием пожарного депо, в котором размещалась пожарная команда № 51. Следующая дверь вела в полицейский участок. Несколько лет спустя один из местных жителей, не имевший никакого понятия о происходивших здесь ужасных событиях, писал: «В те времена, когда в районе скотобоен требовалось присутствие значительных полицейских сил, в Энглвуде этот вопрос практически не рассматривался ввиду крайне незначительной необходимости присутствия там полиции, разве что для наблюдения за правильным оформлением ландшафтов и за тем, чтобы коровам не причиняли беспокойства во время выпаса».
