Пост предлагал увенчать свое строение куполом высотой 450 футов, благодаря которому оно станет не только самым большим зданием в мире, но и самым высоким. Пост обвел взглядом комнату и в глазах своих коллег увидел не только искреннее восхищение, но и кое-что еще. Его ухо уловило еле слышный шепот. Пост сразу понял, в чем дело: таким новым способом архитекторы выражали свое единое мнение. Предложенный им купол был слишком большим, но не в том смысле, что он был слишком высоким и представлял трудности для строителей – просто они посчитали его слишком помпезным элементом архитектурного ансамбля, частью которого он являлся. Рядом с ним здание Ханта будет выглядеть невзрачным, а это, в свою очередь, принизит достоинство самого Ханта и нарушит гармонию с остальными постройками на Главной площади. Не дожидаясь, пока архитекторы выскажут свое единое мнение, Пост спокойным голосом объявил: «Я не собираюсь настаивать на таком куполе, вероятнее всего, я просто изменю проект этого здания». Его слова были встречены молчаливым, но единодушным одобрением.
Следуя совету Бернэма, Салливан уже изменил проект своего здания. Изначально Бернэм намеревался поручить фирме «Адлер энд Салливан» проект Концертного зала, но партнеры отказались от этого проекта – отчасти потому, что все еще были убеждены в неправильности действий Бернэма. Позднее Бернэм предложил им Павильон транспорта, на что они согласились. За две недели до этого заседания Бернэм написал Салливану письмо, в котором просил его изменить проект и сделать «один большой вход на восточном фасаде, но придать ему более внушительный и даже помпезный вид по сравнению с тем, что вы до этого предлагали… Я уверен, что ваше здание будет выглядеть более эффектно, если вы отойдете от старого метода расположения двух входов на одном фасаде, ведь ни один из них не будет выглядеть таким изящным и эффектным, как один центральный вход». Салливан согласился с этим предложением, но так и не раскрыл историю этого изменения проекта, даже тогда, когда при обсуждении результатов выставки этот один большой вход посчитали примером архитектурного новаторства.
Все присутствующие архитекторы, включая Салливана, казалось, были охвачены единым порывом, хотя сам Салливан позднее отрицал, что чувствовал нечто подобное. Когда каждый из архитекторов разворачивал свои чертежи, «нервное напряжение настолько возрастало, что становилось болезненным», – вспоминал Бернэм. Сен-Годен, высокий, худощавый, с бородкой-эспаньолкой, молча и неподвижно сидел в углу, словно восковая фигура. Бернэм на каждом лице видел «спокойное напряженное внимание». Теперь ему, наконец, стало ясно, что архитекторы поняли всю серьезность разработанных в Чикаго планов по организации выставки. «Один за другим разворачивались чертежи, – вспоминал Бернэм, – и на исходе этого дня стало ясно, что за картина сформировалась в головах всех присутствующих: своим мысленным взором они видели нечто более грандиозное и красивое, чем то, что могло представить себе самое богатое воображение».
Когда за окном наступили сумерки, архитекторы зажгли газовые лампы, которые при горении издавали легкое шипение, словно потревоженные кошки. С улицы окна верхнего этажа здания «Рукери» казались ярко освещенными – благодаря мигающему свету газовых ламп и огню, горящему в большом камине. «В комнате было тихо, как в могиле, – вспоминал Бернэм, – слышен был лишь негромкий голос архитектора, поясняющего свой проект. Казалось, что в комнате находится огромный магнит, который притягивает к себе все».
Последний чертеж сняли со стены, но еще некоторое время после этого в комнате стояла тишина.
Первым нарушил молчание Лайман Гейдж, все еще числившийся президентом выставки. Гейдж был банкиром, высоким, с военной выправкой, консервативным в одежде и манере поведения, но сейчас было видно, что он с трудом сдерживает бурлящие эмоции; внезапно он встал и подошел к окну. «Вы бредите, джентльмены, бредите, – зловещим шепотом произнес он. – Дай бог, чтобы хотя бы половина ваших грез воплотилась в жизнь».
Но вот встал со своего места Сен-Годен. За весь день он не сказал ни слова. Быстро подойдя к Бернэму, он взял его руки в свои. «Я никогда не думал, что мне доведется увидеть такое, – сказал он. – Послушай, старина, ты сам-то хоть понимаешь, что это было собрание величайших мастеров, первое с XV века?»
* * *
У Олмстеда тоже было такое чувство, что произошло что-то необычное. Но вместе с тем только что завершившаяся встреча оставила в его душе неприятный осадок. Во-первых, она подтвердила его растущие опасения, что архитекторы не принимали во внимание связи природных особенностей ландшафта со зданиями, которые они предлагают построить. Общий взгляд архитекторов на этот аспект, который он ясно увидел по их чертежам, неприятно поразил его: он понял, что для них основное – это вид строения, а отсюда и склонность к монументальности. Ведь, в конце концов, это Всемирная выставка, а какая выставка без веселья и забав? Сознавая растущее желание архитекторов поставить во главу угла масштабность, Олмстед незадолго до этого совещания написал Бернэму памятную записку, в которой изложил свои соображения, как привлечь внимание архитекторов к почве и ландшафту. Он хотел, чтобы в лагунах и на каналах были построены водопады всех видов и цветов и чтобы по их волнам непрерывно плыли маленькие корабли. Но не просто корабли: соответствующие корабли. Эта тема буквально пленила его. Его широкий взгляд на то, что представляла собой ландшафтная архитектура, охватывал все, что росло, летало, плавало или как-то иначе появлялось на создаваемом им ландшафтном пейзаже. Розы создают вкрапления красного; корабли усложняют пейзаж, добавляя в него жизнь. Но правильный выбор корабля представлялся ему проблемой крайне важной. Он боялся и думать о том, что может быть, если решение по этой проблеме поручат принимать одному из многочисленных комитетов по организации выставки. Поэтому он хотел, чтобы Бернэм с самого начала знал его точку зрения.
«Мы должны попытаться использовать корабли так, чтобы сделать экспозицию веселой и привлекательной», – писал он. Он категорически не хотел видеть ни дыма, ни пара, тянущегося за кораблями; ему были необходимы суда на электрической тяге, спроектированные специально для парка, с подчеркнуто грациозными обводами и бесшумным ходом. Особую важность он придавал тому, что эти корабли должны быть постоянно в действии, но не создавать шума; привлекать к себе взгляды, но не тревожить слух. «Мы должны поставить перед собой задачу создания регулярной службы корабельных рейсов наподобие омнибусных линий, действующих в городе», – писал он. Он также рисовал в своем воображении флотилию крупных выдолбленных из березовых стволов каноэ с сидящими в них индейцами с веслами, в оленьих шкурах и в перьях, а в ярмарочной гавани советовал поставить на якоря различные иностранные суда. «Я имею в виду парусники, которые в Малайзии называют «проа», катамараны, одномачтовые арабские каботажные суда, китайские санпаны, японские лоцманские катера, турецкие каики, эскимосские каяки, боевые каноэ с Аляски, лодки с навесами со швейцарских озер и всякие прочие».
Однако куда более важным результатом этой встречи было осознание Олмстедом того, что архитекторы под влиянием своих благородных помыслов значительно усложнили задачу, которая еще раньше, во время посещения Джексон-парка, внушала ему страх. Когда они с Калвертом Воксом проектировали Центральный парк в Нью-Йорке, они планировали визуальные эффекты, воплощение которых в реальность должно будет произойти через несколько десятилетий; а сейчас ему будет отпущено всего двадцать шесть месяцев на то, чтобы преобразить заброшенный парк в ровную площадку, подобную той, на которой расположена Венеция, озеленить ее берега, острова, террасы и аллеи, используя все необходимое для того, чтобы получившийся ландшафт радовал его глаза. Однако то, что он видел на чертежах архитекторов, убеждало его в том, что времени на свою работу у него будет меньше двадцати шести месяцев. Та часть его работы, по которой посетители выставки смогут оценить созданный им ландшафт – озеленение и оформление земли, окружающей каждое строение, – может быть выполнена только после того, как будет закончена постройка главных зданий и с прилегающих к ним территорий будет вывезено строительное оборудование, когда отпадет необходимость во временных проездах, дорогах и всем, что мешает придать ландшафту эстетический вид. А ведь дворцы, которые он видел в «Рукери», были такими громадными и с таким множеством элементов украшения, что на их строительство наверняка уйдет все оставшееся время, а для него, Олмстеда, не останется почти ничего.
