Бернэм понимал, что если в самом скором времени не появится инженер, способный превзойти Эйфеля, у него просто не хватит времени на то, чтобы возвести на выставке что-либо стоящее. Ему надо было чем-то расшевелить американских инженеров. Удобный случай для этого представился, когда его пригласила выступить в Клубе субботних вечерних встреч группа инженеров, которые начали встречаться по субботам в одном из ресторанов в центре города для обсуждения проблем, связанных со строительством выставки.
Сначала был обед из нескольких блюд, с вином, сигарами, кофе и коньяком. За одним из столов сидел тридцатитрехлетний инженер из Питтсбурга, который управлял компанией по инспектированию стальных конструкций, имевшей филиалы в Нью-Йорке и Чикаго; эта компания уже заключила контракт с выставкой на инспектирование конструктивных элементов из стали, используемых при строительстве. У него было угловатое лицо, черные волосы, черные усы и темные глаза; их взгляд был таким, какой вскоре стал востребованным в промышленности, только что созданной Томасом Эдисоном. У него был вид «явно располагающего к себе и общительного человека, обладающего тонким чувством юмора, – писали о нем те, кто с ним работал. – На всех встречах и собраниях он моментально становился центром притяжения, отлично владел словом и постоянно имел наготове веселые анекдоты и случаи из жизни».
Подобно другим членам Клуба субботних вечерних встреч, он ожидал услышать, что думает Бернэм о проблемах строительства практически целого города, да еще и в такой короткий период времени, однако Бернэм его удивил. После утверждения, что «архитекторы Америки покрыли себя славой», создав такие проекты выставки, Бернэм упрекнул отечественных инженеров-строителей в том, что они не смогли подняться до того блистательного уровня, которого достигли архитекторы. Инженеры, с явным упреком заявил Бернэм, «внесли мало или вообще не внесли ничего в применение новых приемов или демонстрацию их возможностей для современного производства в Америке».
Неодобрительный ропот прозвучал в зале.
«Необходимо найти какую-то свойственную только нам особенность, – продолжал Бернэм, – что-то, что позволит нам позиционировать себя с помощью Всемирной Колумбовой выставки, как это сделала для Франции Эйфелева башня на Парижской выставке».
«Но это не должна быть башня, – добавил он. – Башня – это неоригинально. Эйфель уже построил башню. Что-то громадное тоже не пойдет. Если американские инженеры хотят поддержать свой престиж и положение в мире, необходимо спроектировать и построить что-то новое, оригинальное, смелое и уникальное».
Некоторые из инженеров восприняли его слова как оскорбительные, другие решили, что у Бернэма есть основания, чтобы высказать такое мнение. А вот инженер из Питтсбурга почувствовал себя «уязвленным до глубины души правдивостью того, что сказал Бернэм».
Он сидел среди своих коллег, обдумывая только что услышанное, и вдруг в его голове неожиданно возникла идея, как будто вдохновение внезапно посетило его. Как он говорил, эта идея посетила его не в форме импульса, создавшего в его сознании нечто полуоформленное – перед его мысленным взором возникла полностью, до мельчайших деталей законченная конструкция. Он мог рассмотреть и потрогать ее; мог слышать, как она движется на фоне неба.
Времени оставалось совсем мало, но если он поспешит с чертежами и сможет убедить Комитет демонстрационных метод и средств выставки в осуществимости своей идеи, то, по его убеждению, выставка сможет наверняка обойти Эйфеля. И разве то, что произошло с Эйфелем, не может произойти с ним? Он был уверен, что его ждет удача.
* * *
Выступить в Клубе субботних вечерних встреч и в открытую побранить его членов за их неспособность было для Бернэма чем-то вроде приятной перемены обстановки, потому что столкновения по вопросам, связанным с выставкой, неизбежно требовали постоянной сдержанности, в особенности если он выступал по различным вопросам выставки против многочисленных комитетов, количество которых, между прочим, непрерывно росло. Это походило на непрерывный викторианский менуэт с его фальшивой грациозностью и к тому же отнимало кучу времени. Ему были необходимы более широкие полномочия, но не ради придания большей важности собственному «я», а ради выставки. Он понимал, что если скорость процесса принятия решений не увеличится, то работы по строительству выставки безнадежно отстанут от графика, и пока что препятствия эффективной работе становились более труднопреодолимыми, а число их постоянно росло. Сокращающийся бюджет Выставочной компании явился причиной перевода ее взаимоотношений с Национальной комиссией на более низкий уровень: противником в споре стал генеральный директор Девис, настаивавший на том, что любые новые поступления федеральных денег должны контролироваться его комиссией. В этой комиссии, казалось, каждый день создавались новые подразделения, возглавляемые начальниками, которым надо было платить – самого Девиса, годовая зарплата которого по сегодняшним меркам составляла около 60 тысяч долларов, называли «смотрителем за овцами» – и каждый начальник вновь созданного подразделения требовал предоставления ему каких-либо юридических полномочий, которые, по мысли Бернэма, были закреплены за ним. Но Девис считал иначе.
Скоро борьба за контроль над средствами обрела форму личного конфликта между Бернэмом и Девисом; первая стадия этого конфликта началась из-за разногласий по поводу того, кто должен контролировать проекты выставочных экспонатов и интерьеров. Бернэм не испытывал на этот счет никаких сомнений, поскольку территория выставки находилась в его распоряжении. Девис придерживался иного мнения.
Сначала Бернэм попытался найти подход, который для пользы дела позволил бы избежать конфликта. «Сейчас мы создаем специальное подразделение, которое будет заниматься внутренней отделкой и архитектурой, – писал он Девису, – и я имею честь предложить вам для воплощения ваших замыслов воспользоваться услугами этого подразделения. Я чувствую всю деликатность ситуации, предлагая вам воспользоваться услугами моих сотрудников для воплощения ваших художественных замыслов, форм и украшения выставочных экспонатов без вашего полного одобрения, которого я настоящим почтительно испрашиваю».
Но Девис в беседе с одним из репортеров сказал: «Я думаю, что сейчас любому совершенно ясно, что никто, кроме генерального директора и его сотрудников, не должен иметь никаких дел с экспонатами».
Конфликт обострялся. 14 марта Бернэм присутствовал на обеде, который Девис давал в Чикагском клубе в честь японского делегата на предстоящей выставке. После обеда Девис и Бернэм остались в клубе и в спокойной беседе выясняли отношения до пяти часов утра. «Мы хорошо провели время, – писал он Маргарет, которой в то время не было в городе, – и мы еще яснее почувствовали, что с этого момента наша общая дорога вперед должна стать более ровной».
Несвойственная ему усталость чувствуется в этом письме. Он пишет Маргарет, что намерен в тот день закончить работу пораньше, поехать в Эванстон «и заснуть в твоей милой постели, любовь моя, лежа в которой я буду думать о тебе. Как суматошна эта жизнь! И куда летят наши годы?»
* * *
