Свою деревню Блум сумел открыть для обозрения уже в августе 1892 года, задолго до Дня Посвящения, за один месяц возместил все свои расходы и начал получать хорошую прибыль. Алжирская версия danse du ventre оказалась особо привлекательной для зрителей, поскольку они, наконец-то, поняли, что в действительности означает «танец живота». Слухи о том, что выделывает эта полуобнаженная женщина, быстро распространились по городу, а ведь на самом деле ее танец был утонченным, богатым движениями и позами и к тому же целомудренным. «Толпа валом валила на это зрелище, – говорил Блум. – Я наткнулся на золотую жилу».
Повинуясь свойственной ему тяге к импровизации, Блум выставил для показа еще кое-что, что навсегда изменило восприятие Америкой Среднего Востока. Пресс-клуб Чикаго обратился к нему с просьбой представить его членам danse du ventre для предварительного закрытого просмотра. Никому еще не удалось скрыть что-либо от общества – эта мысль сразу осенила Блума, и он прибыл в клуб с дюжиной своих танцовщиц. Однако по прибытии он выяснил, что музыкальное сопровождение, которое может предоставить клуб, – это один пианист, который не имел никакого понятия о том, какое музыкальное сопровождение должно быть у этого экзотического танца. Подумав минуту, Блум напел мотивчик, а потом, подойдя к инструменту, медленно, ноту за нотой, наиграл одним пальцем.
В течение всего следующего столетия этому мотиву и его вариациям суждено будет звучать в наиболее низкопробных фильмах, он станет обязательным музыкальным сопровождением демонстрации выползания кобры из корзины. На этот мотив придумают слова песенки, очень популярной на школьных дворах: «А на юге Франции леди ходят без трусов».
Блум очень жалел, что не оформил авторские права на этот мотивчик. Его гонорары наверняка исчислялись бы миллионами.
* * *
Печальная новость пришла из Занзибара: пигмеев на выставке не будет. Лейтенант Шафельдт умер при невыясненных обстоятельствах.
* * *
В чем не было нужды, так это в советах, большинство из которых приходило из Нью-Йорка. Наиболее надоедливые и раздражающие советы приходили от Уорда Макаллистера, мастера на все руки и на все услуги при миссис Уильям Астор, первой леди нью-йоркского света. Потрясенный вызванным в своем воображении зрелищем того, что предстанет перед всеми в День Посвящения – мешаниной кремовых зданий и кремового фона всего окружающего с толпой, а все компоненты этого месива представлены в таком огромном количестве и в такой нарушающей всякую благопристойность близости, – Макаллистер в колонке «Нью-Йорк уорлд» давал совет: «Дело не в количестве, а в качестве того, что желает видеть здесь общество. Гостеприимство, распространяемое на все человеческие расы, нежелательно».
Он убеждал чикагских хозяек отелей нанять несколько французских шеф-поваров, чтобы улучшить свои кулинарные навыки. «В такие дни нашему обществу не обойтись без французских шеф-поваров, – писал он. – Человека, привыкшего к изысканному говяжьему стейку, черепаховому супу, паштету из гусиной печенки, индейке, начиненной трюфелями, и другим подобным блюдам, вы не заставите вкушать обед, состоящий из вареной бараньей ноги с турнепсом». И ведь обо всем этом Макаллистер говорил серьезно.
Но у него было кое-что и поважнее. «Считаю нужным посоветовать им не слишком охлаждать вино. Пусть ставят бутылку в бочонок и внимательно следят за тем, чтобы ее горлышко возвышалось надо льдом. Поскольку количество вина внутри горлышка бутылки невелико, оно в первую очередь охладится находящимся в бочонке льдом. По прошествии двадцати пяти минут после помещения бутылки в бочонок со льдом вино в ней достигнет совершенной кондиции, и его надо будет без промедления разливать в бокалы. Что я имею в виду, говоря о совершенной кондиции: когда вино будет наливаться из бутылки, в нем должны присутствовать маленькие чешуйки льда. Вот это и есть настоящее охлажденное вино».
Ответ на эти советы дал «Чикаго джорнэл»: «Мэр не будет слишком сильно охлаждать свое вино. Он охладит его лишь настолько, что гости смогут сдувать пену со стаканов, не напрягая на вульгарный лад свои легкие и губы. Его сэндвичи с ветчиной, пончики и ирландские перепела, которые на принятом в Бриджпорте
[150] диалекте называют свиными ножками, будут признаны шедеврами гастрономического искусства». Одна чикагская газета назвала Макаллистера «ослом мышиного цвета».
По большей части Чикаго получал удовольствие от такого остроумия. Однако в определенных кругах замечания Макаллистера наносили чувствительные уколы. Голос Макаллистера был явно заносчивым и раздражительным, но каждому было ясно, что разрешение на подобное красноречие получено им от нью-йоркских аристократов. Именитые граждане Чикаго постоянно испытывали глубокий страх от того, что их сочтут «вторым классом». Каких-либо выдающихся успехов Чикаго в стратегии ведения бизнеса или особой сообразительности в других делах не отмечал никто, но в высших эшелонах городского общества существовало завуалированное опасение, что город по ходу своего продвижения по пути развития коммерции легко может оказаться не способным должным образом реагировать на более тонкие различия в характерах мужчин и женщин. Выставке следовало стать гигантским белым баннером, из-за которого будет проглядывать лицо миссис Астор. Со своими громадными классическими зданиями, наполненными произведениями искусства, со своей чистой водой и электрическим освещением, со своим сверхмногочисленным штатом полиции, выставка была совестью и сознанием Чикаго, она была тем городом, каким Чикаго стремился стать.
В особенности остро испытывал подобное чувство Бернэм. Не принятый в Гарвард и Йель, а потому лишенный возможности начать жизнь «правильно», он стал тонким ценителем жизни, действуя согласно своему самосознанию. У себя дома и в офисе он организовывал концерты, он был членом лучших клубов, собирал самые изысканные вина, а сейчас возглавлял самую великую из невоенных кампаний в истории своей страны. Несмотря на это, колумнисты, освещающие в прессе общественные темы, все еще не написали ничего о платье его жены, в котором она вместе с ним приходит в театр слушать оперу; не написали об этом в том же духе, в каком они описывали вечерние туалеты мадам Палмер, мадам Пульман и мадам Армор. Этот страх был как бы искуплением Бернэма и одновременно искуплением Чикаго. «Сторонние люди уже признали нашу грандиозность в материальном плане, а также и наше превосходство в производстве и коммерции, – писал он. – Но они, однако, все еще утверждают, что мы не достигли той же степени культуры и не воспитали в себе тонкого восприятия жизни. Поэтому с самого начала мысли и работа нашего бюро были направлены на то, чтобы заставить их избавиться от такого мнения».
* * *
Писатели тоже не упустили случая помочь советами. Некий автор по имени Аделаида Холлиргсворт решила восславить выставку более чем на семистах страницах своей книги, опубликованной ранее в том же году под названием «Колумбийская кулинарная книга». И хотя в ее книге не были приведены рецепты таких неотразимых блюд, как свиной студень с добавлением кукурузной муки, говяжья щековина, запеченная телячья голова, и в ней не были помещены советы по приготовлению блюд из енота, опоссума, бекаса, ржанок и черных дроздов (для пирога с черными дроздами), не было советов и о том, «как жарить на огне, готовить фрикасе, тушить или жарить белок», но, несмотря на все перечисленное, это было нечто большее, чем просто кулинарная книга. Холлиргсворт разрекламировала ее как универсальное руководство, предназначенное для того, чтобы помочь молодым современным домохозяйкам создать в доме мирную, оптимистичную и безопасную с точки зрения санитарии обстановку. Жена должна была формировать настроение дня. «Стол, накрытый для завтрака, не должен походить на доску объявлений о средствах, предотвращающих ночные кошмары и симптомы депрессии – он должен быть местом, где формируется основа бодрого настроения, которое будет с вами в течение всего дня». В некоторых местах книга отражала викторианскую живость языка. В разделе книги о том, как лучше всего стирать шелковое исподнее, она советовала: «Если вещь черная, добавьте в воду для споласкивания вместо кислоты немного нашатырного спирта».
