Драйзер использовал любую возможность отделить Сару Уайт от сформированного газетой «Сент-Луис рипаблик» окружения, которое он называл «сорок странностей», но Сара взяла с собой свою сестру, Розу, а это усложняло ситуацию. Правда, один раз Драйзер предпринял попытку поцеловать Сару, а она отреагировала на это тем, что попросила его не быть «сентиментальным».
C обольщением он, похоже, потерпел неудачу, но сам был обольщен легко и удачно – обольщен выставкой. Она повергла его, как он сам говорил, «в сон, который он не мог стряхнуть с себя в течение многих месяцев». Наиболее пленительные моменты случались ночами, «когда длинные тени покрывали все одним покрывалом и звезды начинали светить над озером и над куполами дворцов Белого города».
Сара Уайт еще долго оставалась в его памяти и после того, как он и «сорок странностей» покинули выставку. В Сент-Луисе он писал ей и ухаживал за ней и за это время твердо решил приложить все силы к тому, чтобы стать писателем. Он уехал из Сент-Луиса, чтобы занять место главного редактора газеты провинциального городка в штате Мичиган, но быстро понял, что жизненные реалии редактора провинциальной газеты не обогащают и не развивают воображения. Сменив несколько мест работы, он осел в Питтсбурге. Он писал Саре и навещал ее всякий раз, когда бывал в Сент-Луисе. Он попытался сделать их отношения более близкими и приятными для него, но получил отказ.
Однако его предложение выйти за него замуж она приняла. Драйзер показал своему другу, Джону Максвеллу из «Сент-Луис Глоб-Демократ», ее фотографию. На ней Драйзер видел соблазнительную женщину, окутанную таинственностью, а Максвелл видел тусклую и однообразную школьную училку. Он пытался предостеречь Драйзера: «Если ты женишься сейчас на обычной и безликой женщине, изображенной на этом фото, которая к тому же еще и старше тебя, ты пропал».
Это был хороший совет для такого мужчины, как Драйзер. Но Драйзер пропустил его мимо ушей.
* * *
Колесо Ферриса стало еще и возбудителем любви. Пары договаривались о том, чтобы вступить в брак, когда вагон колеса, в котором они сидели, достигал точки апогея. Лютер Райс никогда не разрешал отмечать свадьбы в своем офисе, однако в двух случаях, когда пары уже отправили по почте приглашения, он все-таки нарушил запрет и пошел им навстречу.
Несмотря на присущий колесу обозрения неиссякаемый потенциал романтизма, ночные подъемы на нем так и не стали популярными. Самым желанным часом для посетителей было золотое время от пяти до шести часов вечера.
* * *
Холмс, снова свободный и разжившийся земельным наделом, привел на выставку новую женщину, Джорджиану Йок, с которой он познакомился примерно год назад в универсальном магазине «Шлезингер энд Мейер», где она работала продавщицей. Она выросла во Франклине, штат Индиана, где жила с родителями до 1891 года, когда ее потянуло к более насыщенной и веселой жизни в Чикаго. Когда она встретила Холмса, ей было всего двадцать три года, но ее малый рост и выгоревшие на солнце белые волосы делали ее намного моложе, и она казалась почти ребенком, если бы не острые черты лица и задумчивость, постоянно присутствовавшая во взгляде ее огромных голубых глаз.
Ей никогда не доводилось встречать кого-либо, похожего на него. Он был симпатичным и наверняка небедным. У него даже в Европе была собственность. Однако она относилась к нему с некоторой жалостью. Он был таким одиноким – вся его семья уже умерла, кроме одной тетушки, жившей в Африке. Его последний, недавно умерший дядя оставил ему большое наследство, включая земельные участки на юге и в Форт-Уэрте, в Техасе.
Холмс был щедрым на подарки; он подарил ей Библию, серьги с бриллиантами и медальон – «сердечко, – рассказывала она, – с жемчужинами».
На выставке он повел ее на Колесо Ферриса, затем нанял гондолу, а потом повел ее по темным, благоухающим тропинкам Лесистого острова, освещенным неярким мягким светом китайских фонариков.
Он просил ее стать его женой. Она согласилась.
Холмс сразу же предупредил невесту о том, что он, вступая в брак, должен будет назваться другим именем – Генри Менсфилд Говард. Это было имя его покойного дяди, пояснил он, а он до невозможности гордился своим происхождением и, оставляя Холмсу свою недвижимость, выставил условие, что тот возьмет его полное имя. Холмс должен был повиноваться воле усопшего дяди из уважения к его памяти.
* * *
Мэр Гаррисон был глубоко убежден, что любит некую женщину из Нового Орлеана по имени Энни Говард. Ему было шестьдесят восемь лет, он дважды овдовел; ей было несколько за двадцать – никто точно не знал, сколько именно, ее возраст оценивали в пределах от двадцати одного до двадцати семи лет. Ее считали «чрезвычайно пышной» и «полной жизни». Она приехала в Чикаго на все время работы выставки и сняла дом, расположенный рядом с домом мэра. Все дни она проводила на выставке, скупая произведения искусства.
У Гаррисона и мисс Говард были кое-какие новости, небезынтересные для города, но мэр не планировал объявлять о них до 28 октября, дня, когда выставка будет принимать гостей, прибывающих на День американских городов. В действительности это будет его день – в этот день, за два дня до официального закрытия выставки, он должен будет стоять перед несколькими сотнями мэров, съехавшихся со всей страны, и блистать перед ними в своем статусе, статусе мэра Чикаго, города, который создал и провел самую большую выставку всех времен.
Уроды
31 июля 1893 года после двух слушаний, проведенных в ходе ревизии и разбирательства, Комитет по сокращению затрат представил свой отчет совету директоров. В представленном отчете говорилось, что финансовый менеджмент выставки «невозможно назвать иначе, как только постыдно помпезным». Провести существенные сокращения расходов и численности штатов было необходимо, причем сделать это надо было без промедления. «Что касается строительного отдела, мы вообще затрудняемся сказать хоть что-то, – продолжали авторы отчета. – Мы не располагали временем для изучения и анализа подробностей, однако у нас сформировалось твердое впечатление, что эта служба управляется сейчас так же, как и в прошлом, исходя из обобщающей теории, базирующейся на том, что затраты в расчет не принимаются».
Комитет по сокращению затрат дал ясно понять, что, по крайней мере, для трех его членов финансовый успех выставки так же важен, как и ее эстетический успех. Уважительное отношение к ведущим людям Чикаго, ставившим себе в заслугу отсутствие сентиментальности – некоторые могли бы назвать это безжалостной напористостью – при достижении максимальной прибыли, зашаталось. Отчет заканчивался словами: «Если мы не хотим позориться перед публикой, называя себя людьми дела, с этим следует разобраться решительно и внимательно».
В отдельных заявлениях Комитет по сокращению расходов настоятельно призывал совет директоров сделать комитет постоянно действующим и придать ему полномочия одобрять или отклонять каждую статью расходов на выставку вне зависимости от того, насколько эти расходы незначительны. Президент Хигинботэм объявил, что уйдет в отставку еще до того, как вынужден будет передать свои полномочия кому-то другому. Подобным же образом чувствовали себя и другие члены совета директоров. Такая реакция глубоко задела составителей отчета, и вся тройка, составляющая Комитет по сокращению затрат, сама подала в отставку. Один из них в беседе с репортером сказал: «Если бы директорат счел нужным обеспечить наш комитет полномочиями, как это изначально планировалось, мы снесли бы столько голов, что ими можно было бы наполнить бассейн на главной площади…»
