К вечеру чехословаки продвинулись к югу, а им на смену пришла батарея легкой артиллерии и расположилась почти у самой фермы. С ней было так же, как и с другими проходившими частями. Казалось, что все в порядке, а, на самом деле, солдаты стали исподтишка избавляться от «излишков» вооружения и обмундирования. Мы набрали значительное количество этих вещей и сгоряча отправились сдать их владельцу, то есть командиру батареи. Вместо того, чтобы поблагодарить, он потребовал наши документы, и у нас с ним было весьма бурное объяснение; в конце концов он успокоился.
Мы пошли обратно, и в это время произошел налет немецкой авиации. Прежде чем мы успели спрятаться, все было кончено. Мы видели, как пикирующие бомбардировщики снижаются и ведут обстрел, чтобы достигнуть максимума попадания, «виляя», очень быстро меняя направление полета; для меня было ясно, что без некоторого автоматического приспособления такой виляющий полет невозможен. Из состава батареи двое солдат были убиты и двое ранены, и снова ты с M-lle Schmitt отправилась делать перевязки. Хозяева были очень обеспокоены опасным соседством, но сведущие лица — я и René — объяснили им, что эта батарея — последнее прикрытие отступающей армии и, по всей вероятности, на заре снимется с места; так оно и было.
В течение ночи и утром проходили еще воинские части — колониальные — и подвергались все время обстрелам с воздуха. Поток беженцев разрядился и почти прекратился. Батарея двинулась к югу, и дорога вернулась к ее нормальному, почти пустынному виду, что казалось нам всем, после пережитых дней, странным, необычным и угрожающим. Показались снова немецкие авионы, но уже по-новому: они проверяли дорогу, проносясь над ней на высоте 20–30 метров. Мы ждали, что вот-вот появятся немцы, но они заставляли себя ждать. Так время дотянулось почти до полудня.
Хозяйка позвала нас завтракать, и перед завтраком мы с René вышли еще раз на дорогу посмотреть, что делается, и к северу от перекрестка увидели скопление серо-зеленого цвета. Мы взглянули в бинокль: это были немцы. Они спокойно оставались у перекрестка, и в этот момент с юга, от Vierzon, стали появляться велосипедисты самого штатского, самого беженского вида: рабочие, женщины, крестьяне, катившиеся к немцам. «Вот где она, пятая колонна, — сказал René и был несомненно прав. — Давайте запоминать их лица; может быть, когда-нибудь пригодится». Но запоминать было нечего: головы были скромно опущены.
Мы вошли в дом и сели завтракать. Приблизительно около тринадцати часов, когда мы уже закончили, послышались пукания мотоциклеток, которые остановились у фермы. Раздались гортанные не французские голоса. Мы вышли: два немецких мотоциклиста, как и полагается, в касках и полном вооружении стояли у ворот. Их интересовало, нет ли на ферме военных, и затем, есть ли на дороге к югу войска. Мы сказали, что нам об этом ничего неизвестно. Тогда они попросили пить. Хозяйка вынесла им вина. По всему поведению их было видно, что отдан приказ: быть вежливыми и корректными с населением. Выпив и немного отдохнув, они уплатили хозяйке за вино 100 франков — сумму значительную по тому времени, отказались взять сдачу и уехали вперед к Vierzon.
Что же касается до войск, стоявших у перекрестка, то вместо того, чтобы идти к югу, они повернули на запад — к Theillay. Вскоре оттуда послышались выстрелы, значения которых мы не поняли, но, как узнали потом, немцы, прибыв на станцию, задали те же вопросы, что и нам. Начальник станции ответил отрицательно, и в этот момент раздались выстрелы по немцам из-за вагонов; завязалась перестрелка, два черных солдата были убиты, и ни в чем не повинного начальника станции едва не расстреляли.
После полудня к югу стали проезжать немецкие автомобили. Один из них остановился около нас; вылез офицер, как нам показалось, с двумя крылышками на каждой петлице (позже мы узнали, что это был знак CC) и спросил, куда пошли немецкие войска. Мы указали в сторону Theillay. Он весьма вежливо поблагодарил и дал мне пол-ливра
[596] французского сливочного масла; хозяйка была очень довольна. Так прошел для нас первый день немецкой оккупации
[597].
Итак, 20 июня 1940 года, в пятницу, началась для нас немецкая оккупация. Поначалу она не имела страшного вида, хотя некоторые признаки были. Утром следующего дня мы пошли к домику на перекрестке и нашли там большое количество гуляющих из Theillay, в частности — продавщиц из магазинов, с которыми за предыдущие дни успели познакомиться и даже сдружиться. Таким образом мы узнали о деяниях немцев за первый день.
В bureau de tabac
[598], содержавшейся старой женщиной, veuve de guerre
[599], но обслуживавшейся ее дочерью, очень красивой, пикантной и кокетливой брюнеткой, явился немецкий унтер за папиросами, воспламенился ею и потребовал немедленного удовлетворения своего пламени. Продавщица воспротивилась, тогда он вытащил револьвер. Мать побежала к немецкому коменданту, который обедал, и тот немедленно бросил все, побежал в лавку, арестовал своего унтера и предал его полевому суду. Суд приговорил унтера к расстрелу, что и было выполнено на заре. Отнесем этот факт к немецкому активу. А вот пассив: мануфактурная лавка в Theillay принадлежала евреям, и представитель комендатуры явился туда, созвал население и, раздав ему товар, сопровождал это речью: «Французы, евреи грабили вас и наживались на вас, а мы, немцы, возвращаем вам награбленное и заботимся о ваших интересах». И приходится отметить, что это имело успех.
Другое дело: в первый день, встречая вооруженных французских солдат, немцы отбирали у них ружья, тут же ломали их, а солдат отпускали с миром. К вечеру же был, по-видимому, дан приказ — брать в плен, и уже после полудня 21 июня начали прогонять под конвоем толпы солдат. Так вот, одну толпу, составленную исключительно из черных, пригнали в Theillay и продемонстрировали там на площади: «Французы, смотрите — вот ваши защитники! Какие они грязные, вонючие, неряшливые, без человеческого достоинства, настоящие скоты! И этих скотов, этих зверей ваши правители науськивали на нас, белых, ваших братьев по крови и культуре. Будьте спокойны, мы не сделаем из них солдат: рабочий скот будет использован как рабочий скот». И нужно сказать, что этот урок расизма имел успех: жители Theillay гоготали, забыв, что последними защитниками города были накануне как раз двое черных солдат.
Братание с населением перекинулось и к нам на ферму. Неподалеку от перекрестка, метрах в ста от маленького домика, расположились лагерем немецкие солдаты, и их походная кухня приехала на ферму снабжаться водой. Главный повар, толстенный немец, тоскующими глазами осмотрел все и заявил: «Я — тоже фермер», и показал нам фотографии своей фермы и своего семейства. Его ферма была, несомненно, крупнее, благоустроеннее и чище, чем у Réthoré; жена была почти барыня, дочери — почти барышни, а сыновья находились в армии. Он вздохнул и сказал: «Одна надежда — на мир. Англия, вот, еще сопротивляется. Ну, еще одно последнее усилие, и к осени все мы будем дома».
