Посвящу несколько страниц банкирам, которые сидели в еврейском бараке. Их было трое: Финкельштейн, Шульман и Альперин.
О Финкельштейне я уже немного говорил. Это был еще довольно молодой человек, предприимчивый, богатый, заносчивый, как будто ловкий. Он широко «благотворил», но это шло не от сердца, а от желания получать благодарность и почтительные поклоны. Финкельштейн был женат на арийке и через нее хлопотал о своем освобождении, но это долго не удавалось, потому что немцы были хорошо осведомлены о его удельном весе и все повышали свои требования. В конце концов он был послан на работы на «Mur atlantique»
[891] и там сумел выкупиться.
Шульман был весом поменьше, чем двое других. Он был ласков, предупредителен, вежлив, и это стоило кое-чего нашему Филоненко. Шульман должен был появиться перед немецким военным судом за сокрытие еврейского происхождения. Он пришел к Филоненко советоваться и затем в течение двух недель каждый день проводил у нас в камере по многу часов: задавал вопросы, получал юридические указания, откуда вытекали новые вопросы, и таким образом у Шульмана получилась шпаргалка, где было предусмотрено все, о чем может идти речь на суде. За эту работу жена Шульмана должна была уплатить жене Филоненко 30 000 рублей, по тому времени — порядочная сумма.
Но на суде случилось то, чего Филоненко не предусмотрел: председатель, немецкий офицер, вытащил бумажку и объявил: «Берлин приказывает нам признать г-на Шульмана арийцем. Возражений нет?» Возражений не оказалось, и Шульман вернулся в лагерь за вещами; на следующее утро он был освобожден. Затем… шли недели: ни Шульман, ни его супруга к жене Филоненко не показывались. Тогда жена Филоненко пошла к ним и в ответ на свои протесты получила удивленный возглас Шульмана: «Ведь ваш супруг не предусмотрел этой возможности, и вся шпаргалка оказалась ненужной. За что же он хочет денег?» В то время я жалел бедного Фило[ненко], так жестоко обманутого, но все, что узнал потом о нем и особенно о его супруге, заставило меня изменить мнение, и я думаю, что деньги из Шульмана извлекли, или эта история обошлась ему очень дорого.
Что же касается до Абрама Самуиловича Альперина, то эта фигура совершенно иного типа. Чрезвычайно богатый человек, он отличался необычайной отзывчивостью, и не было пределов его щедрости по отношению к неимущим товарищам по заключению, а таковых было большинство. Еврейский барак питался на его средства; он же поддерживал русский комитет на rue de Lourmel по оказанию помощи заключенным
[892]; было странно видеть, как зубры-жидоморы лазили к нему потихоньку за деньгами и не встречали отказа. Кажется, только я один ни за чем к нему не обращался. Ему удалось выкупиться, и он продолжал помогать неимущим. Я думал, что это — от большого обилия, но мне рассказали ряд случаев, когда Альперин отдавал последнее. К сожалению, этот добрый и умный человек оказался не в нашем лагере и политически солидарен с теми, кто тогда продавали родину Гитлеру, а теперь продают ее Трумэну
[893].
Я уже перечислил очень многих товарищей по лагерю, симпатичных, безразличных, отвратительных. К первой категории принадлежал Иван Иванович Аванесов, армянин из Москвы, математик из Сорбонны, подготовлявший диссертацию у проф. Pérès. Он значительно моложе меня, этак лет на двадцать пять. В лагере Аванесов сразу связался с Левушкой и со мной, принимал близкое участие в нашем «математическом обществе», разделял наши надежды и опасения и забавлял нас своей необычайной практичностью и умением добывать всевозможные продукты путем обмена. Эта деятельность совершенно не носила характер спекуляции; вдобавок он был чрезвычайно и бескорыстно услужлив и был лишен той эгоистической жадности, которую проявлял, например, Филоненко.
О его делах, семейном положении мы, по крайней мере — я, ничего не знали. Встретившись с ним на воле, я узнал, что он женат, имеет много детей, работает как коммерческий директор на одном заводе по выделке деталей для радиопромышленности и хлопотам его дирекции обязан своим быстрым освобождением. И я вполне это понимаю: без его интуиции и коммерческой сметки заводу, вероятно, приходилось плохо. Мы с тобой быстро познакомились и подружились с его женой, и о них я еще буду много говорить.
Симпатичнейшим человеком оказался также Борис Львович Гершун — тот, кого я старался ободрить в Hôtel Matignon. Этот старый адвокат и старый сенатский служащий хранил в своей памяти ценнейшие воспоминания и охотно согласился прочесть в нашем университете несколько лекций. Словом он владел великолепно, и было настоящим наслаждением слушать его рассказы о Плевако, Карабчевском, Урусове, Кони, о деятельности Сената как высшего судебного учреждения. В один прекрасный для него день ты, по поручению его жены, попросила меня передать ему, что он должен заболеть (возраст и слабое здоровье облегчали исполнение этого приказа) и просить о переводе в Val-de-Grâce
[894], откуда ему легче будет освободиться. Так оно все, как по писаному, и вышло.
Очень скоро Гершун оказался на свободе, но видеться с ним после моего освобождения не пришлось: он стал членом комитета еврейских организаций — комитета, признанного немцами, являвшегося своего рода официальным еврейским представительством. Деятельность этого комитета вызывала в левых кругах очень много нареканий, совершенно неизбежных, наполовину несправедливых, но все-таки наполовину справедливых. Я предпочел воздержаться от продолжения знакомства
[895].
Совершенно особняком держал себя старый Владимир Феофилович Зеелер. Можно было бы в иные моменты сказать, что он был и нашим и вашим, но это несправедливо: все противоречия вытекали из отвратительного характера и стремления делать все наперекор своим собеседникам. В нем уживалось и хорошее, и плохое.
Его жизненная карьера — ясная и вместе с тем сложная. После окончания юридического факультета в Харькове (было это в восьмидесятых годах) он стал адвокатствовать в Ростове, оброс знакомствами, стал гласным думы, благополучным обывателем и, вероятно, закончил бы там свою жизнь и тоже — вполне благополучно. Но… произошла революция, пришла гражданская война, и этот человек, негодный ни к какой административной работе, стал администратором и даже — насмешка судьбы — был очень короткое время министром внутренних дел у Деникина, как раз перед падением генерала.
