В декабре месяце, со вступлением в войну Соединенных Штатов, в лагерь, и именно в нашу часть лагеря, были привезены американские граждане, которые заняли два барака. Мы ждали их появления с интересом. На одной из перекличек Кунце нам заявил: «К вам вселятся американцы; примите их хорошо и живите с ними в добром согласии». Их привезли в одну из суббот, заперли в бараке и… забыли до понедельника. Я не понимаю, как такое могло случиться, но этот случай был не единственным проявлением беспорядка у немцев.
В бараке не было ни отопления, ни питания, ни постелей. В результате в первую же ночь один из американцев умер. Насколько было возможно, мы постарались снабдить их питанием и теплыми вещами через выбитое стекло. В понедельник немцы привезли все, что было нужно, а у нас отпала охота иметь дело с американцами. Комитет, поставленный во главе их, прежде всего выделил негров, евреев и цветных и поселил отдельно. Красный Крест стал заботиться о них не так, как о нас, и в прибавку к казенному кошту американцы получали систематически разные дополнения, которых мы не имели. И что же? Они потребовали на кухне, чтобы ни одна из порций дополнения не попала по ошибке в русские бараки.
Забавно было, что большая часть их не говорила по-английски, и наш Пуриц стал давать для них специальные уроки, которые имели очень большой успех. Конечно, среди них было много симпатичных людей, например — M. Reed, женатый на бретонке и владелец фирмы в Бретани. Был среди них и чистокровный француз; дочь его вышла замуж за американца, и, не имея никого во Франции, он взял американский паспорт, чтобы поехать к дочери. Этот паспорт привел его в лагерь; не зная английского языка, он все время проводил среди нас и охотно болтал с Филоненко и со мной
[961].
То, что происходило на фронте, волновало нас всех по-разному. Первый вопрос, который мы задавали на свиданиях с нашими близкими, было положение на фронте. Мы заранее распределяли, что именно, конкретно, каждый из нас должен спросить, и после свиданий сообщали все полученные сведения Филоненко, который должен был к вечеру изготовить бюллетень, каковой потом словесным путем распространялся среди избранных.
Газеты нам разрешались исключительно немецкие — «Pariser Zeitung», «Frankfurter Zeitung» и гитлеровская берлинская газета (забыл ее название), от которой мы отказывались. «Pariser Zeitung» издавалась по-немецки и по-французски и немного заигрывала с французами, воздерживаясь от гитлеровских штучек, которыми была полна берлинская газета.
«Старая франкфуртская тетка» формально была гитлеровской, но старалась очень осторожно сохранять тень независимости. Поэтому к ней мы обращались преимущественно за информацией, стараясь читать между строк. Некоторые оценки положения, которые мы находили там, давали нам много удовольствия, например, статья о разнице между линейным фронтом и фронтом двух измерений, чуть ли не с упоминанием кривой Peano
[962]. В статье рядом указывалось на некультурность советских офицеров, которые, и будучи окружены, продолжают драться, не следуя примеру с запада — французов, англичан, норвежцев и т. д.
В статье в «Pariser Zeitung» под названием «Они дерутся, как звери» говорилось об этом же: что советские войска, будучи окружены, не сдаются, а уходят в леса и ведут партизанскую «предательскую» войну. Более крупные объединения стараются пробиться, и часто это им удается. Мне это сейчас же напомнило историю корпуса Гая, который был окружен после поражения советских войск под Варшавой (Тухачевский?
[963]) и сумел — правда, с большими потерями — пробиться.
Мы очень много обсуждали между собой все эти вопросы. Степень понимания была очень различна. Филоненко понял все значение этих сообщений сразу; генерал Голеевский совершенно ничего не понял, чем снова поставил для меня вопрос о том, что же находится в голове военных специалистов. Первое время каждый день у нас в камере к вечеру Филоненко сообщал нам свои выводы из сведений, полученных за день, и затем следовало обсуждение. Так продолжалось до первого переселения, и у нас не было никаких оснований думать, что наши разговоры становятся известны немцам.
После первого переселения к нам в камеру пришло несколько новых лиц, и мы решили продолжать изготовление и обсуждение «бюллетеня», но призвали друг друга к большей осторожности и внешней «объективности». Вскоре нам стало ясно, что все, что делается у нас, становится известно зубрам и немцам. Мы долго искали источник и подозревали то одного, то другого из наших новых товарищей. После выяснилось, что дверь, которая отделяла нашу камеру от соседней и была заперта, позволяла слушать все, что происходило у нас, а в соседней камере под руководством Иегулова, о котором я уже говорил, сосредоточились «сливки» русских предателей.
Нам говорили потом, что эти господа стенографировали наши разговоры и пересылали стенограммы немцам. Во всяком случае, на одном из допросов следователь из гестапо с улыбкой предъявил Филоненко некоторые из этих записей, поздравляя его иронически и сожалея, что отсутствие материала не позволило этим «бюллетеням» быть точными. Упрек был правилен: конкретные сведения попадали к нам случайно и в искаженном виде.
Вдруг оказывалось, например, что Витебск взят советскими войсками, в то время, как немцы прочно сидели по линии, идущей через Смоленск к Ржеву. Что же означало это сведение о Витебске, полученное из надежных источников? Через несколько недель мы узнали, что Витебск — в немецких руках. Значило ли это, что они снова его заняли, или же сведения, шедшие через английское радио, были вздорными? Я и до сих пор этого не знаю. Во всяком случае, после переселения на новое место мы решили не «публиковать» бюллетень в камере, а небольшой группой отправлялись гулять по лагерю, встречали по дороге единомышленников, например — Бунакова-Фундаминского, и, расхаживая по аллеям, обсуждали сведения за день.
До вступления в войну Японии и Соединенных Штатов у нас разногласий не было, но они возникли после истории Pearle-Harbor и сдачи Гонконга и Сингапура
[964]. Я находил и продолжаю находить такое ведение войны преступным. Наоборот, Филоненко делал все возможное, чтобы оправдать в наших глазах американскую небрежность и английскую негодность. Эта тенденция все более и более проявлялась, и теперь он находится в американском лагере. Тогда Филоненко только начинал проявлять, наряду с советским, еще и англосаксонский патриотизм. Как-то я назвал его в шутку «Sir Maximilian», и вдруг он бросил на меня какой-то странный испуганный взгляд. Я сразу понял, что попал в круг затаенных мыслей и встревожил его. Это была первая трещина в наших добрых отношениях.
