Через два-три дня с крайней неохотой поехал снова к M-me Philonenko. Там у чайного стола я нашел очень пожилого брюнета с очень неприятным лицом. Все, что я знал об этом господине, сводилось к тому, что он — бывший адвокат, а ныне — председатель союза русских адвокатов во Франции. В этот союз входили русские юристы-эмигранты крайне правого толка. Союз был окрашен в яркий антисемитский цвет. О самом Трахтереве я знал только то, что он, от имени союза, хлопотал за Филоненко перед немцами: знал, конечно, только со слов его самого. Увидев перед собой Трахтерева, председателя одобренной немцами антисемитской организации, я был поражен его семитическими чертами лица, но потом подумал: мало ли что бывает.
Варвара Алексеевна пригласила меня изложить поручение ее мужа. Я начал и сейчас же убедился, что оба они настроены крайне враждебно к мысли о побеге и что между ними существует полная солидарность, идущая гораздо дальше этого вопроса. Тогда с целями чисто провокационными я начал чрезвычайно расхваливать Филоненко, и тут увидел опять полную враждебность их обоих уже не к мысли о побеге, а к самому Филоненко. Все это показалось мне до такой степени неприятным и странным, что я встал, простился и уехал с тем, чтобы более не возвращаться.
Мне как раз пришлось через несколько дней после этого повидаться с Филоненко. Я получил от немецкой комендатуры из Compiègne извещение, что вещи мои найдены и находятся на вокзале, где могу в любой момент получить их. В среду 1 апреля 1942 года мы поехали в Compiègne за вещами и повидаться с Филоненко.
Поезд уходил рано. Он состоял из вагонов для немецкого командования, вагонов для публики и одного вагона-ресторана. Этот вагон находился между вагонами для немцев и вагонами для публики. Мы прошли в него, сели, заказали завтрак и вдруг увидели жену Чахотина, которая выходила со стороны немецких вагонов. За ней шел некто в немецкой форме. Увидев нас, она сделала гримасу и резко повернула обратно. Мы были чрезвычайно удивлены. Муж ее и пасынок давно уже были на свободе и жили в Париже. Делать ей в Compiègne было нечего. Конечно, у нее могло быть личное дело, как оно было у нас, но почему же она спряталась? В Compiègne мы снова увидали ее: выходила из немецкого вагона и снова постаралась скрыться от нас.
Наши дела в Compiègne сводились к вещам и визиту к следователю по вопросу о пропавшей посылке (группа железнодорожников образовала шайку для разворовывания посылок, и, прежде чем попасться, эти господа присвоили несколько тысяч посылок, предназначавшихся для заключенных). Кроме того, мы хотели купить некоторые вещи. Сделав это, мы пошли к лагерю, повидали Nachtigal и попросили у него свидания с Филоненко.
Филоненко был приведен, и мы с ним полчаса разговаривали. Я сказал ему просто, что жена надеется в скором времени добиться его освобождения и, таким образом, иные проекты отпадают. Упомянул, что Трахтерев присутствовал при разговоре, и это ему явно не понравилось. Тогда я был вынужден сказать, что таково было категорическое требование его супруги. Мы поговорили о лагерных новостях, и он сообщил, что у Бунакова произошло ущемление грыжи и его в очень тяжелом состоянии перевели для операции в госпиталь в Compiègne.
Мы решили постараться повидать Бунакова. Это оказалось очень нелегко: врачи боялись дать разрешение. Тогда одна из сиделок шепнула нам, что с двух часов дня начинается дежурство врача, который, может быть, окажется смелее и отзывчивее. Думаю, будь я один, ничего бы не добился, но ты проявила столько настойчивости и умения уговаривать, что врач согласился. Нас провели в палату, где лежал Бунаков. Я почти не узнал его, так он похудел и осунулся. Но лицо было веселое и радостное: наш визит был чрезвычайно приятен ему. Вместо того, чтобы посидеть с ним четверть часа, как было уговорено, мы болтали больше часа, и нас попросили уйти уже по медицинским основаниям. Бунаков чрезвычайно понравился тебе, — настолько же, насколько не понравился Филоненко.
На вокзале мы получили мои вещи: кое-что было разворовано, но, в общем, все существенное было цело, и мы покинули Compiègne, на этот раз — уже окончательно
[999].
В воскресенье 29 марта 1942 года, то есть перед поездкой в Compiègne, мы были приглашены Claudette и семьей ее мужа на завтрак. Это было выражением благодарности за заботы о нем, и вместе с тем им хотелось узнать из первых рук все, что там происходит.
Мы увидели почтенное и культурное франко-еврейское семейство. Собственно говоря, семейство было по всем тенденциям чисто французское, но для старшего поколения — еврейское по религии. Было видно, что в течение ряда поколений эти люди не отделяли своих интересов от интересов французского народа, и внезапное напоминание о происхождении было для них катастрофой не только с полицейской точки зрения. Присутствовала и жена другого Bloch, тоже инженера, с которым муж Claudette познакомился и подружился в лагере. Эта молодая и красивая особа была очень неприятна своим крупно-буржуазным духом: у нее не было той интеллектуальности, как у родных Claudette и ее мужа.
Завтрак прошел в разговоре о лагере. Говорили преимущественно мы с тобой, отвечая на бесчисленные вопросы. Помимо вопросов информационных было много вопросов деловых, например, как организовать дальнейшие передачи. Мы сказали, что в среду, 1 апреля, поедем в Compiègne и позаботимся об этом. На вопрос, следует ли ходить на rue des Saussaies и хлопотать, я ответил, что считаю это крайне опасным для хлопочущих и бесполезным для заключенного.
Claudette с большой живостью возразила, что она уже была на rue des Saussaies и с ней очень корректно разговаривали. Я ответил, что это была счастливая случайность и уже бывали аресты хлопочущих, особенно, когда речь шла о евреях. Claudette свойственным ей уверенным тоном (в данном случае по-человечески понятным) сказала, что не оставит хлопот, пока не добьется освобождения мужа. «Удалось же это вам», — обратилась она к тебе.
Я возразил, что положение было совершенно иным для меня — арийца, взятого просто в качестве подданного враждебной державы в начале войны, чем для ее мужа-еврея, жертвы расистской репрессии. «Вы можете его выкупить, — сказал я, — если у вас есть миллион. Миллион сейчас — средний выкуп». Миллиона у них не было, или они не придали серьезного значения тому, что я говорил. Я рассказал, во всяком случае, про известные мне, совершенно конкретные, операции этого рода, прибавив опять, что ходить на rue des Saussaies просто разговаривать, с пустыми руками, бесполезно и очень опасно.
Пока мы разговаривали, завтрак кончился, и к кофе пришел отец Claudette и стал играть с внуком. Трогательная семейная картина. Никто не предчувствовал в тот момент, какая ужасная судьба нависла над всем семейством. Меня спрашивали затем, с какой стороны можно видеть еврейские бараки и есть ли шансы видеть своих. Мы поделились нашим опытом и предложили свои услуги для передачи мужу Claudette. Но в среду мы уехали в Compiègne с пустыми руками, потому что во вторник Claudette не явилась в Сорбонну.
От Филоненко на свидании мы узнали, что все евреи-«декабристы» высланы в Германию и что наши русские евреи остаются пока на прежнем режиме. «Вот почему Claudette не явилась в Сорбонну», — сказала ты. Увы, в Париже мы узнали, что причина была другая. Она таки отправилась в понедельник или вторник хлопотать за мужа. «Как вы, еврейка, смеете показываться сюда?» — ответили ей и немедленно арестовали. Ей предстояло несколько лет страданий, но все-таки она уцелела; об этом я еще буду говорить. Муж ее погиб, равно как и муж другой M-me Bloch
[1000].
