И, когда мы видели, как отступающие немцы взрывают все в наших городах — и школы, и церкви, и больницы, мы знали, что это кончится в Берлине и нигде, кроме Берлина, кончиться не может
[1030].
В течение мая и июня 1942 года мы иногда выходили по воскресеньям в музеи и салоны. Музеи? Речь идет о визите в Лувр на выставку скульптуры. С начала войны все музеи были закрыты, и то, что поддавалось перевозке, было эвакуировано в провинцию. Когда немцы оккупировали Францию, они стали настаивать на открытии музеев, но ответственные хранители не торопились, выставляя то один, то другой технические аргументы и, в частности, указывая на опасность англо-американских бомбардировок. На это немцы с обидой возражали: «Что же? Значит, вы не ставите ни во что нашу авиацию и противоавиационную защиту? Скажите проще, что вы считаете нас бандитами и грабителями».
Когда, наконец, немецкий гнев разразился не на шутку, была, в ожидании лучшего, устроена выставка скульптуры — той, которая перевозу не поддавалась и была укрыта в подвалах Лувра. На этой выставке мы побывали с большим удовольствием: то, что было выставлено, не принадлежало к первоклассным шедеврам, но давало надежду снова увидеть наших луврских друзей.
В июне мы так же с большим удовольствием посетили Salon des Tuileries
[1031]. Что бы ни говорили об этом салоне, он все-таки стоит выше Весенних и Осеннего; в нем более строгий отбор и вместе с тем большая терпимость. Война и оккупация, особенно — оккупация, сказались на выборе сюжетов для картин. Исчезли темы батальные, исчезли темы патриотические, исчезли в некоторой мере и обнаженности. Зато появились темы божественные, в невероятном обилии, и особенная форма патриотизма или бегства от действительности — пейзажи; очень много хорошо сделанных портретов. В публике оказалось много немецких военных: для них это тоже было своего рода бегством от действительности.
Как ни мало связей мы имели в артистическом мире, но встретились и с двумя знакомцами. Первый — наш сосед по дому голландец Eekman, который сидел около своих экспонатов: это были портреты его жены с явным намерением польстить ей. Но манера его не давала этой возможности, по крайней мере — на мой взгляд; критики ставят Eekman очень высоко. Второй — мой товарищ по лагерю художник Чистовский: им было выставлено несколько naturmorte и несколько nus
[1032] в его манере, с большим налетом сексуальной извращенности. Он был там сам, с характерным, как всегда, взглядом полового психопата. От времени до времени к нему подходили немецкие военные любители искусства и с ним тихонько договаривались: лавочка работала вовсю. Как всегда, увидев нас, Чистовский понес свой мистико-сексуальный вздор.
К этой же эпохе относится второе наводнение в нашей квартире и разговор с экспертом по оценке наших убытков. Они были значительны: водой было попорчено много вещей. Я уже говорил об этом наводнении, ошибочно отметив его как наводнение номер один. В твоей книжечке особо отмечено «Вуськино рождение» и гости к чаю — Юргис Казимирович с Марьей Ивановной: как всегда, милые, внимательные и успокоительные. Юргис Казимирович имел много связей с оккупированной немцами Литвой и много рассказывал нам об их систематическом терроре, об ограблении страны с вывозом всего металлического и всего съедобного в Германию, о варварском обращении с населением и уничтожении всех признаков самостоятельности литовской культуры
[1033].
В твоем Agenda начала лета 1942 года помечены свидания с Маргаритой и Виктором. Как нам был отвратителен этот человек и как неприятны были его посещения! Маргарита не хотела это понять, хотя наши реакции были совершенно недвусмысленны. И она не понимала, в какое неприятное положение ставит нас по отношению к Марселю. О Викторе я уже много рассказал на этих страницах, не называя его. Трудно было найти более недоброкачественного человека, с вечными комбинациями последнего сорта, готового продаться кому угодно. В ту эпоху закончилось его пребывание в Германии, и он работал у немцев в Париже на неопределенных функциях в неопределенных местах. Это был во всех отношениях опасный человек, и дружба его была столь же опасна, как и его неприязнь.
В те же месяцы мы узнали развязку жизни Левина. В то время, когда меня арестовали, он сидел в лагере Tourelles у Porte des Lilas, а жена его собиралась уезжать. Когда меня освободили, я узнал, что жена Левина уехала в Америку, предварительно измучив тебя тысячей бесцеремонных вымогательств и не получая от тебя отказа. Она не сообщила мужу о своем отъезде, и Левин, когда узнал об этом, написал тебе запрос. Ты подтвердила, а он не поверил и написал, что ему прекрасно известно: жена его — в Париже, и ты должна дать ему ее адрес. То пособие, которое я выхлопотал в свое время, он продолжал получать; потом вдруг замолк: его увезли куда-то из Tourelles, куда — неизвестно.
Случайно, уже в июне 1942 года, мы узнали (как будто через Зеелера), что Левин был расстрелян немцами весной в качестве заложника. По одной версии, его расстреляли, потому что спутали с каким-то однофамильцем-коммунистом; по другой версии — по проискам русских черносотенцев, которые не прощали ему русского патриотизма. Впоследствии через Делевского мы узнали, что жена Левина находится в Нью-Йорке, прекрасно устроилась и процветает во всех отношениях. Прав был Каплан, сказавший по этому поводу: «Наши жены не оставили нас в тяжелый момент»
[1034].
В течение июня ликвидировались наши обычные занятия, и мы решили переехать на лето в Achères к M-me Leclerc. Это решение давало нам и преимущества, и неудобства. Главным из неудобств была необходимость регулярно, каждый четверг, расписываться в Париже в нашем комиссариате на rue Rubens.
Сообщения были очень трудны. Если мы пропускали утренний автобус, вернее, когда не находили в нем места, это обязывало нас идти пешком на ближайший вокзал, то есть в Fontainebleau, 13 километров через лес, что само по себе не было страшно. Но твое сердечко не позволяло тебе двигаться быстро, и мы тратили на это иногда 4–5 часов, что осложняло наше дальнейшее употребление времени. Обратно из Парижа — то же самое затруднение: записываться на автокар приходилось заранее. Часто не было мест; тогда приходилось идти сейчас же на Gare de Lyon и ловить один из немногочисленных поездов, опять с перспективой путешествия через лес.
Можно было сделать попытку спуститься к Vaudoué. Там проходил по утрам очень популярный автобус, которым добирались до Milly, откуда ходил, тоже всегда переполненный, автокар до Парижа. Риск никуда не попасть был по этому маршруту гораздо больше, чем через Fontainebleau, и в ту эпоху мы пользовались им редко. При этом мы ни разу не ездили с пустыми руками: каждый раз приходилось из Achères в Париж возить продовольствие и вещи, и обратно было то же самое. С автокаром это представляло большое неудобство из-за ужасной набивки, но тащить все пешком через лес бывало трудно, тем более, что твое состояние не позволяло тебе никакой нагрузки. Однако воздух, зелень и возможность питаться лучше, чем в Париже, заставляли мириться со всеми неудобствами.
