В этот момент пришла M-me Objeois, и нам было предложено goûter
[1065] — по рюмочке спиртного с печеньем. Дождь прошел, мы ушли и потом часто встречались и помногу разговаривали с этой курьезной парой. Их симпатии к нам оставались неизменными, и в один серьезный момент они оказали нам очень большую услугу, но об этом — в свое время
[1066].
К числу хороших знакомств в Achères нужно отнести семейство Noret Ribet (другие) и Débonnaire (тоже другие). Дочь M-me Leclerc, Gisèle, познакомила нас со своей приятельницей Dénise Noret, и сразу между нами возникла симпатия. Она [познакомила] со своим женихом Ribet, деревенским интеллигентом-самоучкой, частично парализованным после менингита, и родителями. Ее отец, Noret, представлял собой тип деревенского буржуя, который самому себе обязан всеми своими успехами и больше всего ценит в людях инициативу, а рабочую массу презирает, как неудачников; мать, урожденная Débonnaire, — дочь богатой фермерской четы.
Однако все эти люди были симпатичными, нежадными, услужливыми, и наши товарообменные операции с ними всегда кончались ко взаимному удовольствию. По отношению к немцам они были резко враждебны, — так же, как и по отношению к Vichy и покладистым соотечественникам. Брат Denise — умный, расторопный, хороший техник, хотя и без школьного образования, — продолжал отцовскую линию и шел в гору. С ним также у нас была симпатия. Но особенно сильная дружба у нас возникла со старыми Débonnaire, дедом и бабушкой Dénise. Они сразу полюбили нас, а мы — их, и особенно сильной эта дружба стала несколько лет спустя, когда, покинув M-me Leclerc, мы поселились около них, ворота против ворот.
Нужно упомянуть также старую поденщицу M-me Vonille и ее дочь. С ними также у нас завязались добрые и длительные отношения. Это была очень старая, но добрая и оптимистически настроенная женщина. От времени до времени она или ее дочь приходили работать для M-me Leclerc, и это всегда кончалось руганью. Достаточно было один раз понаблюдать такие сцены, чтобы понять, где находится корень зла. Я еще буду иметь случай говорить об обитателях и обитательницах Achères. Но и того, что я сказал, достаточно, чтобы опровергнуть утверждения Objeois. Мир, как зеркало, отражает ту физиономию, с которой ты появляешься перед ним. И в нашем случае он отражал твое родное личико, и везде мы находили искренних друзей
[1067].
Летом 1942 года в Achères ты совершила большую неосторожность, из-за которой мы очень много спорили и до и после, и каждый раз, когда я вспоминаю ее, то спрашиваю себя, какую роль она сыграла в цепи обстоятельств, которые загнали нас в этот тупик.
В ту трудную эпоху ты всячески искала пути к улучшению нашего питания. Мы имели связи в Achères, Meun, La Chapelle-la-Reine, но вокруг нас все твердили: «Вот в Rumont
[1068] и окрестностях имеется много богатых фермеров, а места эти — в стороне от автобусов и автокаров. Там можно легко найти сыр и масло». Rumont находился в 15 километрах от Achères — по хорошей, но непрерывно поднимающейся и совершенно открытой дороге. Зная состояние твоего сердечка, я все время уговаривал тебя пренебречь этим местом, указывая на расстояние, которое не позволяет частое пользование этим источником и лишает смысла всю операцию.
И все-таки в один холодный и ветреный сентябрьский день ты села на велосипед и отправилась. Вернулась к вечеру с кружком сыра и ливром масла, а главное — в напугавшем меня состоянии полного упадка сил. Я вызвал сейчас же из Chapelle-la-Reine врача, который, прибыв на следующее утро, обратил внимание на общее состояние сердца, обнаружил резкое нарушение компенсации, предписал полный и длительный покой и, конечно, нелюбимые тобой капли. После недели пребывания в постели ты стала понемногу выходить, но общий темп явно понизился и восстановился далеко не сразу и не в полной степени. Что же касается связи с Rumont, завязанной такой дорогой ценой, то она просуществовала очень недолго и быстро отпала. Деточка моя, почему, почему ты меня не слушала?
[1069]
Пренан и его семейство покинули Achères, но от времени до времени то его жена, то дети, то он сам появлялись там. Не было никаких новых проявлений немецкого интереса по их адресу, но полагаться на это было нельзя. Иногда они все-таки проводили неделю в Achères, а главное — накапливали продовольствие для Парижа на зиму.
Пренан в Париже жил у нас, соблюдая все правила предосторожности, не делая в квартире никакого шума, не показываясь в окнах. Иногда в те дни, когда, по слухам, немцы должны были производить уличные облавы, он оставался дома на весь день, но однажды неожиданно, очень напуганный, приехал в Achères, и основание для этого было. Наша соседка, Марья Михайловна Гомолицкая, подсунула под дверь записку. Она была написана по-русски, и понять ее Пренан не мог, но почувствовал опасность и приехал к нам: узнать, в чем дело.
Оказалось, что испорченный поплавок спуска воды в клозете производил длительный шум, особенно чувствительный по ночам, а заменить его было невозможно. И вот Марья Михайловна вообразила, что у нас по ночам работает какой-то секретный механизм, и угрожала доносом, если это не прекратится. Нужно было ее успокоить, и в ближайший четверг я постучался к ней и пригласил войти к нам в квартиру и самой убедиться, что просто шумит вода и нет никакого секретного механизма. Но она с яростью повторила выражение своей записки и отказалась войти.
Что было делать с этой дурой? Ее глупость могла привести к катастрофе. Мы решили на ночь закрывать водяной счетчик, и этим вопрос был исчерпан. Уже после освобождения мы узнали, что она советовалась с разными лицами и ей сказали, что, вероятно, мы мелем по ночам кофе для черного рынка. Я как-то в дружеском разговоре с ней выразил удивление по поводу ее поведения: «Помилуйте, Марья Михайловна, ведь вы знаете наши профессии, далекие от черного рынка и всего, что с ним связано. Как могли вы дать веру такой глупой версии и почему собственно не захотели войти и лично убедиться в этом?» Она сконфузилась и ничего не сказала
[1070].
В течение последних недель нашей жизни в Achères мы стали подумывать о постоянной базе. В сентябре 1942 года выяснилось, что Fouquet, которые снимали у M-me Leclerc маленький флигелек, не остаются, и она предложила его нам за довольно умеренную плату. Нас это вполне устраивало. Мы решили от времени до времени приезжать, чтобы снабжаться продовольствием и немножко проветриваться. Запас дров сделали через Ragobert. Флигелек состоял из одной комнаты, но M-me Leclerc упорно называла его «deux pieces»
[1071], потому что занавеска разделяла ее на две части. Мебель была хотя и элементарная, но достаточная.
