Иногда, чтобы ехать в Париж из Achères, мы направлялись со всем нашим багажом к Vaudoué, откуда в 1942 году в некоторые дни автокар ходил в Milly, и там нужно бывало брать с боем места в другом автокаре. Впоследствии этот автокар стал ежедневным и беспересадочным, но «высадочным», если можно так выразиться, потому что пассажиры, записанные на возвращение из Milly в Париж, имели приоритет. Вскоре мы нашли безошибочный способ избегать высадки, давая на чай кондуктору. Этот автокар высаживал нас на набережной недалеко от Hôtel de Ville, и метро довозило нас до Gobelins. Этот вариант давал возможность выполнить по пути к дому часть наших дел.
Для обратного путешествия мы пользовались всеми тремя способами, смотря по обстоятельствам, и в некоторые эпохи предпочитали именно последний вариант — от набережной до Vaudoué, так как можно было заранее запастись сидячими местами. В Vaudoué мы высаживались и начинали медленно подниматься по дороге через лес к Achères — медленно, чтобы не утомлять твое дорогое сердечко. И тут у нас были свои привычные места для отдыха, где мы присаживались и перекусывали, преимущественно фруктами, привезенными из Парижа. Этот путь очень нравился нам своей красотой.
Впоследствии мы стали чаще пользоваться и железной дорогой, так как появился автобус, согласованный с утренним поездом и довозивший нас до Achères. Тут нас привлекало и отталкивало то обстоятельство, что автобус принимал пассажиров без ограничения. Но это создавало такую набивку, что 14 километров были истинным мучением, и из автобуса мы с нашими пакетами вылезали усталыми, измученными и помятыми до невозможности
[1081].
Как я уже писал, после нашего возвращения в Париж в октябре 1942 года наша связь с Achères не прерывалась. От времени до времени кто-нибудь из нас, иногда я один или с тобой, или с Пренаном, а иногда один Пренан, отправлялись в Achères за продовольствием. Отправлялись с поездом утром с тем, чтобы к вечеру при посредстве автобуса и поезда вернуться в Париж. Иногда удавалось в Fontainebleau поймать автобус, но часто его не оказывалось, и тогда предстоял путь пешком до Chapelle-la-Reine и оттуда пешком же в Achères.
По осенним размытым дорожкам идти через лес было невозможно; дороги и те были отвратительно грязны, мокры и с разрушенным полотном. Когда мы ехали вдвоем с Пренаном, мы разделялись: он брал на себя Chapelle-la-Reine, я — Meun и Achères. Мы встречались в Achères и с четырех дня в мокрой мгле, иногда под дождем, иногда под снегом, поджидали автобус, который постоянно запаздывал, порой на два-три часа.
Мы были не единственными охотниками за продовольствием, и часто за нами увязывались «мародеры», т. е. искатели, которые чувствовали, что мы имеем поставщиков, и шли за нами, чтобы по нашим следам проникнуть в «заповедное» место. Мы прибегали в таких случаях к нашему наилучшему оружию — быстроте ходьбы, так как и я, и он — хорошие ходоки. Это почти всегда удавалось, но один раз мы напали на чемпионку, которая не отставала от нас до Ury. Там мы с Пренаном разделились, и она, после колебаний, отправилась за ним в Chapelle-la-Reine, где ему удалось ее посеять.
Когда мы ездили с тобой, техника была иная. Мы доезжали до Achères, и там велосипед позволял значительно сократить расход энергии. Чтобы не переутомляться, мы оставались на ночь, и начиналась усиленная топка. Маленькая печь M-me Leclerc была недостаточной, чтобы за день обогреть помещение до 10 градусов. Осень и зима были холодные (теплее, чем предыдущие, но все-таки), и, когда мы входили в помещение, температура не превышала 1–2 градусов. К вечеру она поднималась до 7–8 градусов и при усиленных стараниях мы имели 10 градусов.
Для того, чтобы сделать постель удобообитаемой, мы нагревали кирпичи и, обернув их полотенцами, клали в постель. Но странное дело: эта температура была приемлемее, чем 12 градусов дома, в Париже, в кабинете-столовой, который служил и спальней. Разница проистекала, конечно, от постоянного движения, в котором мы находились в Achères; твои записи дают понятие об этом. Нужно бывало оббегать бездну лиц: там взять масло, там сыр, в третьем месте — молоко и яйца.
Перед Toussaint
[1082] мы выехали в Achères в четверг 29 октября и вернулись в Париж в субботу 31-го, а привезли, помимо всего прочего, еще 20 кило яблок. И я помню, как мы тащили все это от Place d’Italia до дома — от скамейки к скамейке так, чтобы видеть друг друга и наши пакеты
[1083].
1943 год
Новый, 1943, год мы встречали в Garches у Ивана Ивановича Аванесова среди большого общества: Филоненко (конечно, один, потому что Варвара Алексеевна не имела симпатий ни к кому из гостей и хозяев); Гермерс, наш товарищ по лагерю, с семьей — женой и дочерью; нас двое (как волнуют меня всегда эти слова) и неизвестный мне господин, черноволосый, средних лет, который представился так: «Владимир Александрович, вот я все про вас знаю: и кто вы, и из какого города, и кто были ваши родители, и какая у вас семья, и с кем вы учились в гимназии. А вы ничего про меня не знаете и никогда не узнаете».
Я засмеялся и ответил: «К чему такая таинственность? Вижу, что вы — земляк; судя по возрасту, могли быть учеником моего отца и младшим братом кого-нибудь из моих товарищей или сверстников. Вероятно, я видел вас не раз, но не запомнил по вашему малолетству». Он признал, что я угадал очень многое, но по поводу таинственности пояснил, что немцы ищут его, и из конспирации он не может назвать ни имени, ни отчества, ни фамилии. «Тогда вы — очень плохой конспиратор, — сказал я ему. — Кто вообще дергает вас за язык говорить вслух о своей нелегальности?» Он сконфузился и замолчал. После мы встречались неоднократно у Ивана Ивановича, где он скрывался, а кто это такой, я узнал после его смерти.
Это был Швейцер, из семьи смоленского банкира
[1084], — племянник того Швейцера, который взорвался в 1905 году в одной из петербургских гостиниц, случайно, из-за плохого качества бомбы, предназначавшейся Азефом и Савинковым для одного из министров. Он был старше меня на несколько лет, и я встречался с ним в семье доктора Крамника. Этот же Швейцер принадлежал к одной из организаций Сопротивления и по неосторожности попался немцам. Точных данных об обстоятельствах его смерти так и не узнали.
Иван Иванович и его жена устроили прекрасный новогодний обед. Мы сели за стол гораздо раньше полуночи и встали так, чтобы успеть до законного часа вернуться домой. Разговоры были веселые и дружеские. У всех была уверенность в победе и желание победы, даже — у Филоненко, но тут мы расходились в вопросе, чьей победы хотим. Филоненко уже посматривал на Запад; остальные в большей мере, чем он, были советскими патриотами. Потом, после победы, ориентация многих из присутствовавших изменилась
[1085].
