В 1943 году Пасха приходилась на 25 апреля, и мы с тобой поехали на пасхальные каникулы в Achères, возвращаясь лишь для регистрации в Париж. К сожалению, день регистрации был перенесен с четверга на понедельник, что создавало для нас некоторые неудобства. Приходилось выезжать из Achères в пятницу и возвращаться в понедельник: терялся один день.
Погода стояла на редкость хорошая. Цвела сирень, было тепло, и мы проводили на воздухе, в легких костюмах, все свободное время: ходили за ранними грибами, за ландышами. Отъезд наш был назначен на 1 мая, пятницу. Мы просыпаемся рано утром: холод. Открываем ставни: все бело, идет снег, и им запорошены все фруктовые деревья, поверившие теплу и покрывшиеся преждевременными цветами. Так на этот год погибли все фруктовые надежды.
Мы вернулись в Achères на Pentecôte. Если в предыдущем году этот праздник приходился на 24 мая, и для земляники было слишком рано, то в 1943 году — на 13 июня, и мы нашли землянику в полной зрелости. Я уже описывал, как мы бродили в лесу, залезали в самую гущу колючек, которые впивались и в руки, и в ноги, как нас жгло солнце, а из-под ног вылетали фазаны, тоже любители земляники.
Скоро мы нашли среди леса, почти без дорожек, никому не известные вырубки и там набирали за короткое время по 2–3 литра земляники — прекрасного подспорья при отсутствии всяких других фруктов и даже в их присутствии. А в том году парижский рынок был изумительно беден в этом отношении: все поглощали немцы. Так мы провели еще одну солнечную незабвенную неделю
[1091].
Приблизительно в середине июля 1943 года мы с тобой снова покинули Париж, чтобы провести в Achères летние каникулы. Нам не удалось получить места в car vert, и часов в пять вечера мы прибежали на Gare de Lyon. В поезд мы попали, но автобус оказался на этот день отмененным, и мы пошли пешком через лес.
Для меня сразу стало ясно (и это напугало), что идти тебе трудно, и мы шли с крайней медленностью, постоянно отдыхая. К тому же начал накрапывать дождь, стемнело, и в темноте под дождем все в лесу стало неузнаваемым. Когда мы пришли на главный перекресток, то никак не могли распознать, какая из пяти дорог — настоящая. После долгих колебаний и переговоров я выбрал наудачу, и выбор оказался правильным. Скорость нашего движения все замедлялась, и только когда мы вышли из леса и стало ясно, что Achères перед нами, ты несколько ободрилась.
Мы прибыли к дому M-me Leclerc к 11 часам ночи. Она открыла нам не сразу — с воркотней и рассуждениями. Мы сразу затопили, поели и, ничего не убирая, легли спать. Это путешествие долго меня заботило. Я понимал, что в твоем организме что-то неблагополучно, чувствовал свое бессилие и с опасениями думал о будущем
[1092].
Жизнь наша организовалась по шаблону предыдущего года с той лишь разницей (я уже упоминал ее), что днем регистрации в комиссариате стал понедельник вместо четверга, и это доставляло нам некоторые затруднения с приездами и отъездами. Мы стали чаще пользоваться Gâtinaise
[1093], для которой конечным пределом было Vaudoué, и нам легче было находить места для поездки в Париж. Если ранним утром не находили места в car vert, мы сразу с вещами, не заходя домой, отправлялись в Vaudoué, — тем более, что по скату и по утренней свежести путь был приятен.
По прибытии в Париж мы тут же брали билеты на обратный путь, и это избавляло нас от хлопот и забот. К тому же Gâtinaise несколько разнообразило наше путешествие: маршрут был иной, чем для car vert, и публика была несколько иной. Где-то около Vaudoué расположился русский пансион, и его клиенты постоянно разъезжали взад и вперед. Они разговаривали громко, не стесняясь и не предполагая, что русские уши могут их слушать.
«Графиня, я очень рад вас встретить. Как вы изволили съездить в Берлин?» — «Очень хорошо, полковник. Немцы были очень гостеприимны и очень облегчили выполнение нашей задачи. Все обошлось ко взаимному удовольствию». — «А вы не испытывали продовольственных затруднений?» — «Что вы, полковник! Были приняты все меры, чтобы мы питались не только достаточно, но и изысканно». — «А как отношение к русским?» — «Что вы, полковник! Есть русские и русские. И с нашим именем…». Было невозможно догадаться, какого рода поручения выполняла старая титулованная крыса, но общий тип этой публики напоминал мне моих знакомых по Компьенскому лагерю. Старая фамилия и измена.
По этой линии ездило довольно много французов того же типа, наживавшихся на немецких заказах. Я помню одну пару очень культурного вида, которые нам казались даже симпатичными, пока мы не встретили их на автомобиле в веселой беседе с немецкими офицерами. А семейка скоробогачей оккупационного времени! Их было четверо — папаша, мамаша, сынок и дочка; занимали пять мест, пятое — для собаки: черного пуделя, на каких была мода в то время. Для роскошной внешности у них ни в чем не было недостатка: у дам — свежие перманентные прически с модной окраской, кольца, ожерелья, браслеты, все дорогое, массивное; у мужчин — очки в роскошной черепаховой оправе, золотые часы, стило, портфели, бумажники и опять кольца, и все это ценное, по последней немецкой моде и немецкого производства. Вид — достойный, серьезный и хмурый.
Автокар трогается, и сзади раздается голос: «Может быть, вы согласились бы уступить место вашей собаки больной беременной женщине? Ей, стоя, трудно ехать». В ответ послышалась самая вульгарная брань, из которой можно было разобрать: «За место заплачено, а беременным надо сидеть дома и не шататься по автокарам». — «Но, позвольте, по правилам сидячие места не для собак». — «А вот немецкие жандармы покажут вам правила». Тогда мы тихо сказали протестовавшему: «С этой публикой вы состязаться не можете. Мы устроим это иначе». Потеснились, и больная смогла усесться
[1094].
Еще встреча в автокаре: влезает человек в немецкой военной форме; с одной стороны — и свастика, и все, что полагается, на месте; с другой стороны — бляшка с французскими национальными цветами, и это последнее обстоятельство замечается публикой далеко не сразу. Он влезает, садится и сразу начинает курить, что в автокаре запрещено.
Обеспокоенные соседи начинают шептаться: как объяснить немцу, что курение запрещено? Он слышит это, бросает папиросу и резко замечает: «Нечего шептаться! Я понимаю по-французски». Ему вежливо говорят: «Для немца вы прекрасно говорите по-французски». Он приходит в ярость: «Для немца? Я — чистокровный француз, как и все вы».
Тогда некто вежливо осведомляется: «Как же случилось, что вы — в немецкой армии? Может быть, вас мобилизовали как эльзасца?» Тут ярость его переходит все границы: «Какой, к черту, эльзасец? Я родом из Ury и еду туда в отпуск. И нечего на меня таращить глаза. Я — доброволец из легиона французских волонтеров на Восточном фронте. Я присягал фюреру и горжусь этим, а кому не нравится, то вот…». И он показывает на свой автоматический пистолет. Сцены такого рода получались часто.
