Наши поездки за продовольствием продолжались, и черный рынок, которым мы пользовались, как и все (что же поделать?), был явным попустительством властей. Как-то вечером Пренан, вернувшись из Achères, шел с чемоданчиками от Лионского вокзала к самой удобной в то время станции метро — la Rapée. Было темно, и во мраке он напоролся на полицейский пост. «Откройте чемоданы. Что тут у вас? А, продовольствие? Так бы сразу и сказали. Проходите». Очевидно, их интересовало что-то совершенно иное
[1102].
С осени 1943 года возобновились наши деловые свидания с Игорем. Мне не удавалось никак его убедить, что вредно иметь дело с очень многими резистантскими организациями: шансы провала увеличиваются необычайно. С большой смелостью и легкомыслием он старался поспеть всюду
[1103] и до поры до времени это удавалось.
Как-то пришел посовещаться по очень серьезному поводу. Ему удалось завязать связь с немецким офицером из секретных отделов немецкого штаба. Его новый осведомитель оказался в состоянии добывать копии очень серьезных документов, а также секретного журнала, рассылаемого ответственнейшим чинам оккупационной армии
[1104]. По этому поводу я запросил мнение руководителей организации, и оно совпадало с моим: во-первых, поддерживать эту связь только при условии абсолютной добросовестности немца; во-вторых, прекратить связь с другими организациями.
Игорь согласился, но, как оказалось впоследствии, продолжал делать по-своему. За короткое время он доставил ряд секретных сводок — состояние французской полиции, характеристики сопротивленческих организаций, борьба с этими организациями изо дня в день, использование русской эмиграции и военнопленных и т. д. Штаб FTPF несколько раз удачно использовал этот ценный материал, но, на мой взгляд, недостаточно. В частности, к вопросу о разложении ненемецких полков, применяемых во Франции для полицейских и репрессивных целей, отношение было недостаточно внимательным
[1105].
1944 год
Так закончился 1943 год, и мы вступили в 1944-й. Первые же дни его принесли нам большое огорчение. Балтрушайтис, с которым мы не переставали встречаться, как-то все более и более слабел и хирел. Последняя моя встреча с ним имела место в самом конце 1943 года, как всегда, в «Closerie des Lilas»: к этому кафе по литературным воспоминаниям начала века он имел большую слабость. Он кашлял, чувствовал себя не по себе, задыхался, и вид был настолько скверный, что я проводил его до метро и расстался с ним только после категорических заверений, что он доберется до дома и ляжет в постель. Три дня спустя — письмо с черной каемкой от Марьи Ивановны: Юргис Казимирович скончался от молниеносного воспаления легких.
Ты была как раз нездорова, и на похороны я пошел один. В квартире их было большое стечение народа: вся литературная эмиграция, состоящая сплошь из очень старых людей, пришла почтить последнего поэта-символиста — Бердяев, Борис Зайцев и пр., и пр., и пр. Резко отделялась — как бы намеренно и, пожалуй, даже вполне намеренно — молодая литовская группа во главе с сыном Юргиса Казимировича.
Марья Ивановна, женщина с твердым характером, явно потрясенная, через силу исполняла обязанности хозяйки. Сын ее выказывал полную враждебность ко всем русским, ко мне — в особенности, потому что в этой комнате я был единственным «красным». Мне было странно, как могло получиться, что у крупного русского поэта, каковым несомненно был покойный, и у коренной русачки Марьи Ивановны сын — литовский шовинист и ненавистник России, всякой, и белой, и красной, но в особенности красной?
После прощания — вынос тела и короткий путь до католической церкви Saint-Pierre-de-Montrouge. Там — и заупокойная служба по всем правилам: с органом, колокольчиком, коленопреклонениями. После церкви литовцы и Марья Ивановна сели в приготовленные автомобили и поехали на кладбище (если не ошибаюсь, cimetière de Montrouge
[1106]), а русские разошлись по домам; все это было довольно странно.
Нас глубоко опечалила эта смерть, и мы суеверно видели в ней плохое начало года. После твоего выздоровления, через несколько дней после похорон, мы побывали у Марьи Ивановны. Встреча была крайне сердечной, совершенно русской, без всякой примеси чуждых элементов, и разговаривали мы на историко-литературные темы, которые для меня и Марьи Ивановны сочетались с живыми воспоминаниями о начале века; для тебя все это было уже литературой, но эту литературу ты хорошо знала, тонко понимала и чувствовала.
Мы взяли у Марьи Ивановны сборники стихотворений ее мужа и в течение нескольких дней читали их. Нас поразила пантеистическая настроенность поэта, без всякой примеси эротизма. Любовь ни в какой форме не фигурировала в его стихах, а между тем мы знали и видели, что эта сторона жизни играла для него очень большую роль, и Марья Ивановна говорила об этом не без горечи. С точки зрения техники стих — не яркий, но музыкальный и выразительный, строго правильный, как если бы Юргис Казимирович брал уроки стихосложения у моего отца; язык — чисто русский, не засоренный никакой иностранщиной.
Мы задали Марье Ивановне вопрос о произведениях ее мужа на литовском и узнали, что на родине он считается классиком, законодателем и обновителем литовского литературного языка и что последние годы своей жизни Юргис Казимирович очень увлекался изучением народных форм языка и введением их в поэзию
[1107].
В твоих книжечках я нашел упоминание о Jacques Nicolle. Когда он появился у нас? В 1943 году он начал приходить по конспиративным делам и вместе с тем брал с Пренаном уроки русского языка. Мы пользовались для этого учебником Boyer
[1108] и прочитывали несколько отрывков из хрестоматии. Осенью 1943 года он смылся из Парижа: немцы добрались до него, но он успел сбежать.
