Марсель не усмотрел никакой особой охраны в ближайших окрестностях сквера. Он прошел, как мы рекомендовали, в подъезд № 4 и увидел, что наши окна во двор закрыты (а мы оставили их открытыми, чтобы выпустить дым после сожжения бумаг). Затем он зашел в подъезд № 6, взял два письма в нашем ящике и отправился искать Настю — не нашел ее, но поговорил с нашим gardien. Вот, по его словам, этот разговор:
Марсель: Вы не знаете, где находится г. Костицын?
Gardien: Нет, не знаю.
Марсель: Может быть, он — в своей квартире?
Gardien: Нет, там его нет.
Марсель: А его жена?
Gardien: Ее тоже нет.
Марсель: Но где же их можно увидеть?
Gardien: Этого я не знаю. Все, что я знаю, это то, что в квартире их нет.
Выйдя из сквера, Марсель, по его словам, не нашел нас на бульваре и отправился домой. Как это могло случиться, я долго не мог понять, но теперь, когда ознакомился с особенностями его психики, понимаю. Тонина выходка произвела на нас самое тяжелое впечатление. Для нас было ясно, что она разрывается между двумя чувствами — диким страхом и несомненным чувством дружбы к нам. Немного придя в себя, она постаралась загладить происшествие, но сделать это было довольно трудно. Наши настроения оказались совершенно разные: мы уже полтора года жили под угрозой и среди опасностей, а для нее все это было внове. Она не совладала с собой, кишка оказалась тонка, и Тоня даже не сумела не показать этого
[1119].
После того, как Тоня успокоилась от своей истерики, мы, за завтраком, занялись обсуждением сказанного gardien, что, по моему и твоему мнению, означало: немцы сидят у нас в квартире. Обычно gardien не имел никакого понятия, где мы находимся — у себя или не у себя. Если он настойчиво повторил несколько раз, что нас там нет, значит, кем-то была сделана проверка этого обстоятельства.
С другой стороны, gardien не имел никакого представления о Марселе и не знал, принадлежит ли он к нашим друзьям или, наоборот, пришел от имени какой-нибудь полиции. Поэтому, настойчиво повторяя, что нас нет, gardien, на всякий случай, давал незнакомцу предостережение, чтобы он не вздумал лезть в немецкую западню. Еще раз это значило, что немцы сидят у нас в квартире. Но против такого истолкования бешено восстала Тоня, опять повторившая все свои глупости о том, что мы не нужны немцам, преувеличиваем свое значение и т. д.
После завтрака мы решили пойти к Сорбонне. Идти в лабораторию было опасно: далеко не весь персонал стоял на патриотической точке зрения; были люди, связанные с немцами и осуществлявшие для них внутреннее наблюдение. Мы решили позвонить в «сравнительную анатомию», чтобы вызвать Bruns в café «Mahion», и в «зоологию», чтобы иметь возможность поговорить с M-lle Dehorne.
Bruns пришел, предложил свои услуги и очень толково обсудил с нами положение. Он сообщил, что в лабораторию забегал Фролов и предложил нам свое гостеприимство. Мы ответили, что обдумаем и сообщим ответ. Что же касается до M-lle Dehorne, то она не пришла и просила передать нам, чтобы мы не заходили к ней ни на дом, ни в лабораторию и не звонили по телефону; сама, когда будет нужно, разыщет нас. Забегая вперед, могу сказать, что этот момент не пришел никогда; оправданием для нее могла бы служить секретная работа для борьбы с немцами, но и это обстоятельство отсутствовало.
Мы снова вернулись к Тоне, но вечером, часов в семь-восемь, пошли на Bd. de Port-Royal и там отправили сопровождавшего нас Марселя с запиской к Насте, прося ее придти на несколько минут на бульвар. Ночь была морозная, освещение слабое, бульвар пуст. Настя, наша бывшая femme de ménage, пришла и рассказала вещи, не оставлявшие никаких сомнений. В пятницу вечером к нам действительно вломились немцы для обыска в сопровождении gardien. Настя узнала об этом быстро и, по любопытству, послала свою дочь Таню, девочку лет четырнадцати, посмотреть, в чем дело. Немцы арестовали ее и держали два часа. Тогда Настя пошла на выручку, и ее подвергли подлинному допросу, пошли к ней на квартиру, обыскали, но затем отпустили и мать, и дочь.
Наша старая Марья Васильевна, у которой были в починке мои и пренановские носки, собрала всю коллекцию этой рвани и лояльно пошла сдавать их немцам. Ее тоже задержали, опросили и отпустили, но, когда она явилась во второй раз, чтобы потребовать деньги за починку носков, у нее произвели обыск. Вероятно, подозревали, что мы находимся поблизости и посылаем старуху для разведки. Опять забегая вперед, скажу, что мы так и не дознались, почему и по чьему наущению Марье Васильевне вздумалось проявлять такую лояльность. Затем Настя сказала, что, по всей вероятности, немцы — все еще у нас, так как в окнах виден свет.
Поскольку улица была пустынна и не было видно никаких наблюдателей, я осмелел настолько, что проник в сквер и увидел свет в окне нашего кабинета-столовой, а затем проник во двор и обнаружил свет в остальных окнах квартиры. Сомнений не было. С этим результатом мы вернулись к Тоне, оставив Насте, на всякий случай, один комплект ключей: поступок очень неосмотрительный.
Когда мы рассказали новости Тоне, она еще попыталась их оспорить, уверяя, что это мы сами, уходя, забыли потушить электричество. Было крайне досадно, что вместо серьезного обсуждения положения приходится спорить о глупостях. Когда же мы рассказали о предложении Фролова, Тоня сказала: «Вот еще, глупости; не связывайтесь с ним». Она предложила нам остаться у них, но прибавила, что консьержка скверная и подозрительная и что в пустой будке, на пути от Porte de la Plaine к их дому, постоянно сидят наблюдатели. Нам стало ясно, что на следующий день надо выметаться
[1120].
В воскресенье утром 30 января мы с тобой еще раз пересмотрели наше положение: ни белья, ни платья на смену, никаких туалетных принадлежностей, ничего, чтобы обеспечить самые элементарные потребности; никаких бумаг, чтобы заменить наши, ставшие опасными, личные документы; очень мало денег, поскольку и я, и ты должны были получить наши жалованья в самом конце месяца; никакого постоянного ночлега и нарушенная связь с организацией.
Мы не имели понятия о том, при каких условиях был арестован Пренан и насколько глубоко шел провал. Сам факт, что немцы явились к нам в день ареста Пренана, был многозначителен: в принципе, наш адрес должен быть известен лишь очень маленькому кругу людей и не фигурировать нигде в записанном виде. Если предположить, что Пренан указал адрес под пыткой, то для него это означало самоубийство, потому что весь конспиративный материал, находившийся у нас, был достаточен, чтобы послать к стенке всех причастных людей, начиная с него самого.
Если адрес где-то фигурировал в записанном виде, то странным являлся поздний приход немцев. Пренан, конечно, мог предполагать, что к этому моменту мы успеем все эвакуировать и уйти. Но для него эта гипотеза казалась маловероятной: странным образом он был настолько уверен в своей неуловимости, что так и не уговорился с нами, что в случае его ареста должны мы делать. Это могло зависеть от раздражения, которое он, новый конспиратор, чувствовал, когда я пытался внушить ему наши старые испытанные правила. Он становился угрюм, недоволен и говорил: «Но мы имеем наш опыт, нашу структуру».
