Было около шести часов вечера, метро переполнено до отказа, и в районе Champs-Élysées на три четверти преобладала немецкая солдатчина. Слышалась речь русская, голландская, норвежская, и все это — солдаты в немецкой форме со свастикой и своими национальными значками. На стенах станций были развешаны немецкие плакаты: «Французы, смотрите на их зверские восточные лица…» На плакатах — портреты, снятые с измученных пытками иностранных участников французского Сопротивления. Они были грязны, не бриты. Среди них были, конечно, восточные лица: грузины, армяне, русские, евреи, — и средний француз с возмущением смотрел на этих метеков, которые раздражают и вынуждают к репрессиям таких славных, культурных, чисто вымытых и гладко выбритых немцев.
С нашим отрицательным результатом мы прибыли к Régnier. Он смутился, возмутился и заговорил: «Кто мог ожидать, что Louis de Broglie окажется таким отвратительным снобом! Я еще подумаю, что могу сделать, а вас прошу оставаться в постоянной связи со мной». После этого мы вернулись к Fréchet, чтобы провести у них третью ночь, и перед тем, как ложиться спать, посидели с ним в теплой комнате и рассказали о свидании с Louis de Broglie. И он, и его жена сказали, что этого и следовало ожидать и, может быть, лучше было обратиться к Julia, который тоже за сотрудничество с немцами, но натура его гораздо мягче и отзывчивее. Julia все-таки знает, что такое трудное положение в жизни, тогда как Louis de Broglie, человек чрезвычайно богатый, не имеет об этом никакого представления: он любезен и черств
[1125].
В среду 2 февраля рано утром мы ушли от Fréchet. Нам предстояло свидание с Фроловым, а перед этим нужно было сняться для фальшивок в одном из «фотоматонов»
[1126]. Эти учреждения — довольно многочисленны, и в нормальное время, до войны, очереди в них бывали маленькие. Но с самого начала оккупации очереди всюду выросли, и я часто думал, чему это нужно приписать. Тому ли, что возросло число бюрократических формальностей, или же увеличился бродячий контингент, вроде нас, людей, которым нужно было значительное количество таких карточек? Мы простояли больше часа в хвосте и получили по полудюжине наших изображений. Какой это был ужас! Конечно, на таких карточках все имеют вид уголовных преступников, но все-таки мы не могли не увидеть, что шесть дней скитаний очень отразились на наших лицах.
К 12 часам мы были у Jeannette, и вскоре пришел Фролов. И тут Тоня была не права: он искал нас, потому что организация послала его разыскать и снабдить нас всем необходимым. Он предложил нам ночлег у себя и на вопрос, на сколько времени, ответил: «На столько, на сколько понадобится. Организация находит, что вам не годится оставаться во Франции, и мы отправим вас или в Швейцарию или, через Испанию, дальше. Пока дайте мне ваши карточки для изготовления документов. Ко мне придете не сейчас, а вечером, когда в коридорах и во дворе будет темно, чтобы консьержка не очень вас рассматривала». Пока мы разговаривали, Jeannette накормила нас очень неплохим, по тому времени, завтраком.
После завтрака мы вернулись к Fréchet, чтобы подождать вечера, и убедились, что нужно, действительно, уходить из этого места. Полицейский консьерж уже присматривался к нам, и прислуга также чувствовала нечто необычное: она явно не поверила тому, что ей было сказано женой Fréchet, будто я — провинциальный ученый, прибывший в Париж на несколько дней для совместной работы с ее мужем. Как раз совместной работы прислуга и не видела. К вечеру, очень сердечно простившись с Fréchet и его женой, мы направились к Фролову.
Фролов жил (и живет еще) на rue Claude Bernard, 63 — во дворе, в старом доме, где когда-то жил Henri Poincare. У Фролова с женой было двое детей: девица лет 18–19 и мальчик лет 17–18. Мы знали их, иногда приходили с ним, и не знали его жены: он почему-то не хотел нас знакомить; сейчас поневоле это знакомство состоялось. Мальчик был в отъезде: скрывался в провинции, в «свободной зоне», около города Montrichard
[1127], так как ему угрожала опасность отправиться на принудительные работы в Германию. Нам отвели его комнату, холодную и нетопленную, как всюду и у всех в Париже. Окно ее выходило на внутренние дворы Val-de-Grâce, и на близком расстоянии были видны верхние этажи дома, в котором мы жили: близок локоток, да не укусишь. Нас сейчас же усадили обедать, и начались разговоры и расспросы
[1128].
Ни дочь, ни сын Фролова не говорили по-русски. Это имеет место в очень многих русских семьях за границей, но здесь был элемент нарочитости. В свое время Фролов прославился тем, что отказывался по-русски разговаривать с русскими, и, когда пришел ко мне в первый раз, хотел было и с нами разговаривать по-французски, но от этого неприличия я решительно отказался. Французский язык его был правильный и хороший, русский — тоже. Что касается до жены, то она говорила по-французски бегло, но с акцентом и неправильно. Тем не менее результат был налицо: дети не говорили по-русски, но дочь, во всяком случае, понимала.
Жена Фролова не произвела на нас хорошего впечатления: русское простодушие было наигранным. Она сразу объявила себя «курсихой-бестужевкой»; специальность — литература; здесь занималась теорией библиотечного дела и некоторое время готовилась к конкурсу на библиотекаря. Лицо ее не было добродушным и простодушным; глаза — жесткие и шарящие. Мы быстро поняли, почему Фролов не хотел ее показывать: официально он был коммунистом, недавним, но коммунистом, и его коробили и конфузили совершенно буржуазная идеология и психология жены. В течение первого же вечера она выпалила кучу невероятных глупостей и выказала литературный снобизм, погоню за модой без разбора (в литературе, конечно).
У нас сразу же возник спор о любимце парижских декадентов — Giraudoux — и о его пьесе «Содом и Гоморра». Пока жена и дочь выпаливали глупости, Фролов мрачно и упорно молчал, а жена подстрекала его: «Ну, что же ты молчишь? Скажи, что ты об этом думаешь». Все-таки, забегая вперед, отмечу, что, несмотря на враждебные отношения, которые впоследствии у нас сложились с ней, она ни разу не позволила себе таких непристойных выходок, как Тоня. Во всяком случае, все это — еще в будущем, а пока, в тот первый вечер, мы сидели и отдыхали, и нам не верилось, что можно будет не скитаться некоторое время в поисках ночевок.
Фроловы не были богаты: постель оказалась проваленной и неудобной, одеяло заменялось кусками чего-то вроде войлока, которые в общей массе должны были составить достаточный покров, но, не сшитые, все время расползались. В комнате было холодно, как и всюду, кроме столовой. Фролов принес несколько старых каталогов для сожжения их в камине, но это не согрело комнату. Как раз в ту ночь накопившаяся усталость и напряжение выразились у тебя в нервном кризисе, и мы поссорились. Смешно сказать, из-за чего: ты хотела, чтобы на ночь я остался в носках, и, когда я уперся, заплакала, а это бывало с тобой очень-очень редко. Мне стало стыдно (стыдно до сих пор), и мы помирились. Более серьезных ссор у нас с тобой никогда не бывало, и такие-то были редки
[1129].
