Кто-то утверждал, что среди армян есть два типа носов: горбатый и курносый. Горбатые носы — деловые люди, которым палец в рот не клади и которые оправдывают армянскую деловую репутацию. Курносые — легкомысленны, небрежны, ленивы, и к ним относятся армянские анекдоты. Наркисян был курносым армянином и вполне оправдал курносую репутацию: это он познакомил Игоря с лжеиспанцем. Ему, Наркисяну, тоже дали по экземпляру наших карточек: он обещал устроить нам великолепный приют в Allevard-les-Bains
[1135], уехал в Лион и появился снова лишь после освобождения Франции…
[1136]
Наши поездки по городу в эти трудные дни были бы немыслимы без метро. Ни автобусов, ни такси не было; появились, правда, «рикши» — велотакси: маленькие фанерные кабинки, приспособленные к велосипедам, по большей части — двум, потому что средних человеческих сил не хватало, чтобы преодолевать даже ничтожные подъемы. Мы пользовались ими в исключительных случаях. Я говорю «мы», но мне ни разу не пришлось прокатиться на «рикше», а ты ездила на них дважды и без меня — в Hôtel-Dieu во время твоей болезни, когда я сидел в лагере.
Итак, мы пользовались метро и быстро поняли, что это — друг именно благодаря его переполненности. В метро было очень легко затеряться, чтобы ускользнуть от наблюдения, и на пересадках длинные коридоры позволяли обнаружить наблюдателя. Правда, в марте 1944 года немцы начали устраивать облавы. Техника сначала была примитивная: у выходов ставили наряды французской полиции для выборочной проверки документов. Французские полицейские делали это неохотно и намеренно небрежно. В такие облавы мы попадали несколько раз, и ни разу наши документы не были проверены: нас пропускали без проверки.
Видя этот саботаж, немцы изменили технику. На оцепленной станции арестовывалась вся публика и отправлялась в заготовленных камионах в Grand Palais. Там у всех, без исключения, отбирали документы и отправляли на проверку, и до получения результатов никого не выпускали. Иногда захваченные таким образом мирные обыватели проводили в Grand Palais по два-три дня. Для нас попасть в такую проверку было равносильно концу: никогда бы мы не выкарабкались из подобного тупика. Однако проверки требовали участия значительных сил и притом немецких ввиду полной ненадежности французской полиции, и немцы не могли устраивать их походя.
На такую историю мы напоролись только один раз и выскочили из нее чудом: это было на станции Richelieu-Drouot. Вышло, что заставы немецкой полиции перегораживали значительный участок Bd. Monmartre, и одна из них проходила снаружи между двумя выходами метро. Мы совершенно случайно вышли через свободный выход и оказались вне оцепленного пространства.
Точно так же другом для нас оказывалось скудное освещение улиц и домов. Это позволило нам уйти из дома вечером 28 января. Если мы уходили от Фролова утром, то нам не полагалось возвращаться раньше семи часов: квартира его находилась во дворе, и путь не был освещен до восьми часов вечера. Наружная темнота позволяла между семью-восемью проходить незамеченными. Консьержка видела силуэты, но проверять не решалась: старые обывательские нормы не давали ей этого права раньше десяти часов вечера.
Обязательство возвращаться не раньше наступления темноты вынуждало нас, если деловые свидания быстро исчерпывались, к скитаниям; так оно случалось не очень часто, но все-таки случалось. Спасали большие магазины. Иногда мы просто прогуливались по залам, иногда шли в буфет выпить кофе и просто поесть, потому что есть, как и всем в то время, очень хотелось. Так, один раз мы просидели несколько часов в салонах Bon Marché
[1137], где собравшимся модницам и портнихам демонстрировались весенние моды, и от нечего делать помечали в нашем экземпляре каталога понравившиеся платья. Этот каталог с твоими пометками цел у меня до сих пор. Помню, как ты смеялась надо мной, что я берегу эти «реликвии», а мне бесконечна дорога каждая черточка, сделанная твоей рукой
[1138].
Недели через две после нашей встречи с Фроловым он передал нам два бланка cartes d’identité с нашими заверенными карточками. На бланках стояла печать и подпись: все подлинное, поставленное в городе Montbéliard
[1139] у швейцарской границы, но не было имен и сведений, обычных в наших документах. Фролов разъяснил, что мы должны позаботиться об этом сами. У нас уже было брачное свидетельство на имя четы Vannier, переданное нам адвокатом M. Nez, и мы решили использовать имена и сведения из этого свидетельства.
Повидавшись во время завтрака в ресторанчике на rue le Peletier с Иваном Ивановичем Аванесовым, мы узнали, что у него на заводе есть служащий, опытный в подобных делах, и уговорились о свидании. Завод работал для немцев, как и все заводы в Париже (и во Франции), но через его администрацию проходила бездна нелегальных дел: всякого рода помощь Сопротивлению и сопротивленцам; для одних это была страховка на случай освобождения Франции, для других — искренняя подпольная работа. В принесенные бланки были вписаны наши приметы и сведения, относящиеся к супругам Vannier, и поставлены отпечатки наших пальцев и подписи. С этой стороны все пришло в порядок.
Вернувшись назад, я взял путеводитель «Guide Bleu: Franche Comté et Jura»
[1140] и стал размышлять над положением города Montbéliard по отношению к швейцарской границе. Как будто все подходило к тому, что рассказывал Фролов о предстоящем нам переходе через границу. Очевидно, Montbéliard должен был служить первым этапом на этом пути, а выданные там cartes d’identité — оправданием, на всякий случай, нашего нахождения в поезде, идущем в том направлении. Так как Фролов был до смешного конспиративен, я не мог высказать ему своих догадок, но с тобой мы обсуждали вопрос со всех сторон и начали усердно изучать все данные об этой области, какие только можно было найти в «Guide Bleu». Однако одно происшествие заставило нас усомниться в возможности такого путешествия.
Под влиянием всех пережитых волнений твое сердце вышло из состояния равновесия, и нам пришлось принимать серьезные лечебные меры. Как раз в это время понадобилось, чтобы мы не находились у Фролова несколько ночей. Выяснилось это под вечер, и Фролов повел нас к своей ассистентке M-lle Péreau, которая жила недалеко от Porte d’Orleans. Как только мы вышли на улицу, ты стала задыхаться, и тебе становилось все хуже и хуже. Кое-как добрались до места, но подняться на второй этаж ты не могла, и мы с Фроловым подняли тебя на руках. Это было серьезным предупреждением, и я со страхом думал, что же будет, если такое положение повторится во время нашего перехода через границу. Я опять задал этот вопрос Фролову, и ответ был тот же: «Не беспокойтесь. Если надо, Юлию Ивановну перенесут на руках».
