Затем Пренана увезли в гестапо и там пытали: по первым полученным сведениям, он никого не выдал. Со священником Пренан встретился в Fresnes в своей камере. По его впечатлениям, это произошло случайно: было бы глупо подсаживать к нему человека, о предательской роли которого ему хорошо известно. Через некоторое время священник был выслан в Германию и там погиб; в лагере истребления он вел себя достойно. В своих записках Пренан очень беспокоился о нас и просил всеми способами помочь нам.
Заканчивался февраль, начинался март, а об отъезде в Швейцарию по-прежнему ничего не было известно. Фролов как-то сообщил, что мы должны готовиться к отъезду в начале марта, но названный срок пришел и прошел, и мы узнали, что отъезд наш отложен по условиям погоды. Сначала Фролов говорил, что нет снега и ждут его появления, затем оказалось, что, наоборот, ждут его исчезновения, дабы избежать оставления следов. «Так, значит, дело откладывается до апреля?» — спросил я его и напомнил, что в горной местности снег лежит долго.
Отношения с женой Фролова становились все хуже и хуже. Что бы мы ни делали, она критиковала это самым вредным образом. Когда в начале марта ты купила легкое пальто, чтобы заменить, наконец, шубку, Анна Васильевна в течение нескольких дней толковала о модницах, которые в самые серьезные моменты думают только о пустяках.
Как-то перестало действовать их радио. Для починки я оттащил его к Ивану Ивановичу, и через некоторое время радио вернулось обновленным — с замененными лампами. Это не стоило Фроловым ни хлопот, ни денег. За обедом, услышав звуки радио, Анна Васильевна обратилась к мужу:
Анна Васильевна: Это ты поправил радио?
Фролов: Нет, это Владимир Александрович позаботился.
Анна Васильевна: А почему ты не спросил меня?
Фролов: О чем же тут спрашивать?
Анна Васильевна: Идиот, одна из ламп была чужая.
Фролов: Именно она и перестала действовать.
Анна Васильевна: Все равно, надо было спросить. Я бы никогда не позволила.
Я: Но почему, собственно, Анна Васильевна? Не сами ли вы говорили, что добросовестных мастеров не знаете и что лампы нельзя достать?
Анна Васильевна: У меня — свои счеты с мужем.
Но мы прекрасно понимали, что дело — вовсе не в счетах с мужем: все эти выходки относятся к нам. Терпеть эту скрытую, а иногда очень открытую, враждебность, при всем нашем добром желании, становилось все труднее, особенно тебе — при твоей деликатности и сдержанности. Мы говорили об этом много раз.
Я уговаривал тебя не принимать все близко к сердцу, так как двое посторонних людей в доме утомительны, и Фроловы оказывают нам очень большую услугу. Ты отвечала, что нам приходилось оказывать гостеприимство не в течение нескольких недель, а в продолжении многих месяцев, и ни разу ничем и ни при каких обстоятельствах мы не проявили ни нетерпения, ни раздражения. Это было верно, но я напоминал Тоню, друга в течение многих лет, которая не выдержала даже двух дней, а ведь Анна Васильевна была нам совершенно чужим человеком. На это ты отвечала, что тебе очень хотелось бы уехать куда-нибудь.
«В Швейцарию?» — «К сожалению, мы связаны Швейцарией, а я совершенно не верю в то, что рассказывает Фролов о легкости этого перехода. Ты сам знаешь, что мы проверили большую часть его сведений, и они оказались вздором». После ряда бесед этого рода мы решили, что я поеду в Achères посмотреть, что там делается, и поговорить с разными лицами
[1148].
Приблизительно в середине марта, если не ошибаюсь, 17-го, я и Bruns поехали в Achères. Мы взяли с собой чемоданы, чтобы привезти необходимые вещи из тамошнего имущества. Предварительно мы навели справки об автобусах и о поездках и по этим данным скомбинировали нашу программу так, чтобы вернуться к пяти часам дня. Мы поехали через Gâtinaise. На наш вопрос шоферу об обратном рейсе был ответ: «Автобус из Vaudoué уходит обратно через четверть часа, и иных автобусов нет». — «Ну, ничего, — сказал я Bruns. — В четыре часа есть автобус к Fontainebleau; мы поедем с ним».
Мы прибыли в Vaudoué нормальным порядком и пошли к Achères по лесной дороге: четыре километра — не так много. Первый визит — в наше помещение у M-me Leclerc. Входим в наш флигелек: печка удалена; нет возможности согреть пищу. Тук-тук-тук, входит M-me Leclerc — и вот мой разговор с ней:
Она: Вы приехали. Очень хорошо: заберете ваши вещи. Я не могу держать вас у себя.
Я: Почему, в чем дело?
Она: Дело очень простое. Где вы живете в Париже?
Я: Вы же знаете наш адрес.
Она (доставая из кармана конверт): Взгляните вот на это.
Я смотрю и вижу почтовый конверт с нашим адресом и надписью чьей-то рукой: «partir sans laisser d’adresse» — «уехал, не оставив адреса».
Она: Я написала вам и получила письмо обратно. Я не могу вникать в ваши дела и не желаю иметь неприятности. Давайте разочтемся и расстанемся.
Я: Хорошо. Сколько я должен вам? Кстати, можете ли вы продать мне яиц?
Она: Вот ваш счет. Яиц могу продать две дюжины.
Я: Вот вам деньги, Но, надеюсь, вы понимаете, что я не могу сейчас забрать с собой все наши вещи.
Она: Я дам вам ящики: погрузите в них все, что хотите. Но тут это не должно оставаться.
Делать было нечего. Мы с Bruns нагрузили чемоданы и ящики и пошли искать место для них к нашим приятелям. M-me Poli согласилась без затруднений. Мы расстались холодно с M-me Leclerc и пошли к Poli, чтобы поесть горячего и, кстати, справиться об автобусах и поездах. Сведения оказались неутешительными: вечерний автобус в Fontainebleau ходил только три раза в неделю, и в этот день его не было. Единственная возможность вернуться в Париж — поезд из Fontainebleau, но туда нужно было добираться пешком, с чемоданами, через лес 13 километров.
По расписанию поездов было два, и, немедленно отправившись, мы имели шансы застать первый из них. Решили идти через лес, чтобы немного сократить путь и избежать неприятных встреч. Но идти через лес зимой оказалось совсем не то, что летом. Всюду лежал снег, несколько размоченный оттепелью, и ноги по щиколотку погружались в снежную грязь. Даже Bruns, крепкий мужчина, спортивный и выносливый, стал несколько отставать. И чемоданы оттягивали руки, оттягивали плечи. Так мы добрались до Fontainebleau.
Еще невезение: это был день без трамваев, что нам прибавило 3 километра по городу до вокзала. И еще невезение: удобный поезд был отменен, и пришлось ждать до семи часов вечера. Мы посидели сначала в вокзальном кафе, потом смирно уселись на вокзале, в полумраке, и ждали бесконечные часы. И вот, наконец, мы — в поезде, но и тут невезение продолжалось. Когда мы проезжали через Villeneuve-Saint Georges
[1149], послышался грохот воздушной бомбардировки. Союзники бомбили железнодорожные сооружения на другом берегу Сены. Зрелище было феерическое: осветительные разноцветные ракеты намечали площадь для бомбардировки, сыпались бомбы, зажигательные и разрывные; вовсю работала зенитная артиллерия.
