Мы обратились к нашему приятелю Objeois, и его жена сказала: «Почему бы вам не обратиться к M-me Fournier? Рядом со своим большим домом она имеет небольшой и совершенно пустой домик». Мы возразили, что при германофильских чувствах этой дамы трудно ожидать, чтобы она сдала его нам, иностранцам, да еще русским. M-me Objeois засмеялась и сказала: «А вы попробуйте! Чувства чувствами, а я скажу, что она — очень хорошая и добрая женщина, и вы с ней поладите. Да вот сегодня вечером я буду у нее: я массирую ее и делаю инъекции. Я поговорю с M-me Fournier, и в случае неотрицательного результата вы сейчас же пройдете к ней». Так оно и было сделано. Однако на переговоры с M-me Fournier пришлось потратить весь следующий день. У нее все время были возражения и сомнения самого разнообразного рода: дом — в плохом виде, мебель — примитивная, и готовы ли мы мириться с плохой печкой. В конце концов мы пришли к соглашению, заплатили за месяц вперед и уговорились, что переедем через несколько дней.
На утро (это был четвертый день нашего пребывания в Achères) мы должны были уезжать в Париж. В пять часов, когда мы — еще в постели, раздается резкий стук в ворота. Poli подходит спросить, в чем дело, и громовой голос отвечает ему: «Тут ли еще находятся M. et M-me Kostitzin»? Мы слышим, и у нас — впечатление, что немецкая полиция явилась за нами. Но это был наш приятель Ragobert: перед уходом в лес он принес большой, им самим испеченный, хлеб для передачи Пренану в тюрьму. К полудню мы были в Париже — за столом в квартире Фролова: ни жена, ни дочь его еще не приехали. Никаких сведений о Швейцарии пока не было
[1154].
В середине апреля мы получили еще одно жилищное предложение. На одной из широких улиц, ведущих из Парижа в Saint-Denis (не помню точно, шла ли речь о Porte de Clignancourt или Porte de la Chapelle), жила сестра Pacaud и с ней — их мамаша. В этом доме освободилась квартира. Ты поехала смотреть ее вместе с сестрой и женой Pacaud, сняла, дала задаток, дала чаевые консьержке, и мы приготовились переехать. Мебель для нас кое-как насобирали друзья. Но 21 апреля состоялась одна из многочисленных бомбардировок — специально для разрушения вокзалов и железнодорожных сооружений. Дом находился очень близко к товарным станциям северной сети и был разрушен до основания, вместе с консьержкой и владельцем. Случайно мать Pacaud отсутствовала, но его сестра была тяжело ранена.
Приблизительно в это же время жена и дочь Фролова вернулись из пасхальной поездки и испытали сильный удар в самое сердце, когда увидели, что мы еще не уехали. Отраженный удар по нам был так силен, что мы сейчас же ухватились за возможность, предложенную Тоней: к югу от Парижа брат Марселя имел маленькое имение с двумя-тремя домиками. Ключи были у Тони, и она предложила нам занять один из этих домиков. Мы не сказали: «нет», так как после всех неудач были готовы ухватиться за любую возможность, — тем более, что твое сердце опять давало о себе знать.
Твой врач, Dr. Dutheil, осмотрев тебя, предписал полный покой и все, что полагается. И вот, в это время, приходит известие, что для отъезда в Швейцарию все готово, день назначен (если не ошибаюсь, 22 или 23 апреля). Но никакой возможности для перехода через границу у тебя не было. Мы отказались, и дальнейшее проживание у Фролова стало невозможным: Анна Васильевна и ее дочь утверждали, что сердце у тебя в полном порядке и что все это — твои капризы. Врачи знали, я знал, наши ближайшие друзья знали, что это — не так, но никакие аргументы не могли бы подействовать на сорвавшуюся с цепи мегеру. И вот утром, если не ошибаюсь, 25 апреля мы с нашим багажом оказались на улице: без всяких перспектив, не зная, куда ехать и что делать.
Мы поехали на Quai de l’Hôtel de Ville, чтобы попасть в Gâtinaise. Невозможно, все места заняты. После бомбардировок окраин Парижа и его окрестностей все, оставшиеся без крова, уезжали в провинцию, а заодно — и другие: найти более спокойное место. В эти дни второй половины апреля станции метро превратились в дортуары, и к вечеру туда тянулись люди с матрацами, подушками и другим скарбом.
Потерпев неудачу с Gâtinaise, мы дотащились до ресторана Jeannette, посидели, отдохнули, позавтракали и обсудили положение. Я говорил: «Поедем к Тоне, возьмем ключ от домика и посмотрим». Ты отвечала: «Ничего не хочу слышать о Тоне. Не верю, не верю и не верю! Марсель напишет брату, а тот скажет, чтобы мы выметались. Ты хорошо знаешь, как несерьезно все, что с ними связано. Едем в Achères». Мы оба очень хорошо понимали, насколько опасна для нас жизнь в Achères. До сих пор немцы, по-видимому, не знали, что в этой деревушке была летняя база Пренана и наша, хотя могли легко открыть это в любую минуту. Но что было делать? Инстинкт направлял тебя туда, и я поверил твоему инстинкту.
Позавтракав, мы поехали на rue Jules César в Café Gaston, откуда отправлялся car vert. Отъезд был в пять часов, но уже к четырем там было огромное стечение народа. Мы направились к Гастону, владельцу кафе. У нас было давнее с ним знакомство: перед каждой поездкой, платя за билеты, я оставлял ему некоторое вознаграждение — нормальное для русских и невероятное с французской точки зрения. Так родилась взаимная симпатия. Основанная на корысти? Сейчас увидим.
Гастон, естественно, ответил, что никакой возможности уехать нет, а потом взглянул на нас и задал вопрос: «Вам, несомненно, очень нужно уехать? И я это устрою. Но только хочу сказать, что для людей в вашем положении Achères — плохое место: там — много немецких прихвостней». Из осторожности мы улыбнулись: «Спасибо за предупреждение и доброе отношение, но почему вам кажется…» Он засмеялся и прервал: «Потому что вижу, что вы в затравленном состоянии. Не беспокойтесь: ни я, ни моя жена не болтаем». От всякого вознаграждения он решительно отказался, и мы уехали, не будучи вполне уверены, что сможем ночевать в домике, который десять дней тому назад нам сдала M-me Fournier
[1155].
Итак, вечером, между семью-восемью часами, мы вылезли из car vert и оказались около ворот с большими, как я уже сказал, сомнениями. Вечер был чудесный, но никто не отворял, и не без причины: все обитатели находились в соседнем большом доме, куда, наконец, сложив вещи у ворот, мы постучали. Вышедший садовник побежал доложить M-me Fournier и вернулся с распоряжением водворить нас в доме, обсудить наши нужды и дать все, что будет нужно.
Дом назывался как нельзя более подходяще: «La Clé des Champs» — «Ключ на волю». Я входил в него первый раз. От улицы дом был отделен большим мощеным двором со службами и имел выход в сад, закрытый со стороны последнего и используемый как гараж. В нижнем этаже были три комнаты и пристройка, в верхнем — несколько недоделанных комнат: туда мы не входили. Со двора в дом вела одна дверь — в среднюю комнату, которая являлась кухней-столовой: в ней были стенные шкафы. Налево располагалась огромная комната в три окна — наша спальня. Из столовой, в противоположной стене, была дверь в пристройку и оттуда — путь в третью, тоже огромную, комнату и затем выход в сад. Он был громадный и из него можно было выйти прямо в поле.
