Муж M-me Duchet, молодой инженер, после разных приключений попал в Африку, в дивизию генерала Leclerc, высадился в Сицилии, проделал долгий путь через Италию к Риму, высадился в Тулоне, и вот теперь вдруг вернулся домой после нескольких лет отсутствия. Все были счастливы (так, по крайней мере, казалось в тот момент): дочь — увидеть мужа, мать — за дочь, и все приглашенные радовались за это семейство. Но мы с тобой наблюдали лица и видели тревожные признаки.
M-me Duchet была тонкая худая женщина, болезненная и нервная, и эти годы дались ей тяжело и физически, и морально. Муж же ее был жизнерадостным грубоватым человеком, любящим еду, вино, веселье и, по-видимому, женщин, который с некоторым недовольством присматривался к своей жене и морщился от ее ласкового голоса. На чей-то вопрос, счастлив ли он, муж ответил: «Конечно, да. Но вот надо будет омолаживать жену», — фраза, от которой передернуло всех и особенно M-me Duchet и ее мать. Вдобавок его родители не ладили с M-me Désagnat и не пришли даже по этому торжественному случаю. С того дня M-me Duchet потеряла вкус к жизни, стала хиреть и через несколько месяцев умерла.
Военный постой в Nonville кончился. Американцы продвинулись дальше, оставив кучи мусора, в которых любители продолжали копаться. И сразу появилось все то, чего не было в Париже. Десять дней, которые мы провели в Nonville, были заняты поисками и накоплением продовольствия: фрукты у Chaussy и Laudy, 5 кило меда, гусь, кролик, овощи, шерсть для вязаной кофты, оливковое масло, варенье собственной варки. Дружески простившись с M-me Leplat и со всеми нашими друзьями, мы, тяжело нагруженные, вернулись 10 октября в Achères
[1211].
Для меня сейчас неясно, сколько времени мы пробыли в октябре в Achères после нашего возвращения из Nonville. По моему впечатлению — почти до конца месяца, и как будто твои Agenda подтверждают это. Погода стояла все еще теплая, мы с удовольствием прогуливались по лесам.
Но значительная часть времени проходила в различных хозяйственных операциях, которые у тебя отмечены: «привезти в Париж рис, варенье, „кофе“, яблоки, кролика, яйца, масло, лук, чеснок». Речь идет, конечно, и о варенье нашей варки — ежевика с яблоками, и о металлической банке, пять кило, покупного. Кофе в кавычках — жженый ячмень. Взамен нужно привезти то, чего в деревне не было: табак и папиросы, карандаши, блузу, английский учебник. И для нас самих — войлочные полосы для обивки дверей и окон, мельницу для кофе, огнеупорное блюдо для духовки и т. д. и т. д.
Мы давали заказы и принимали заказы и обдумывали, что нам понадобится для нашего ближайшего приезда, и деятельно переписывались с Парижем. Наконец, 28 октября мы выехали в Париж. Вынужденные каникулы кончились
[1212].
Вернувшись в Париж в конце октября, мы прежде всего занялись добыванием самых элементарных вещей, получив разрешение приобрести четыре простыни, одеяло, немного белья, по костюму. Больше всего нам пришлось повозиться с одеялом. Ни в одном магазине их не было. К счастью, немцы и другие грабители не заметили большой сундук, который был прикрыт маленьким матрацем, покрывалом, и походил на маленький диван. В нем находились кое-какие вещи, в том числе твой зеленый плюшевый плед, привезенный из Москвы, — старый друг. Это позволило нам переждать, пока приказчик из Hôtel de Ville, за известную мзду, не приберег для нас одеяло.
Костюмов тоже не было, и прошло несколько месяцев, прежде чем мы нашли в Vaucresson
[1213] портного, который согласился принять наши ордера. Истинно философское отношение к этим вещам подсказал наш друг — профессор Régnier: «Если бы вам в феврале 1944 года сказали, что через девять месяцев вы найдете вашу квартиру в том виде, в каком нашли ее, вы были бы счастливы». Мы признали справедливость этого замечания и стали относиться ко всем затруднениям с должным оптимизмом, тем более, что были вместе, — «всегда вместе», как ты любила говорить.
Газ подавался в половинном количестве на полчаса утром, на час в полдень и на час вечером. В остальное время синий огонек был чуть-чуть виден, и требовалось два часа, чтобы вскипятить кастрюльку воды. Электричество давалось с ограничениями, и очень часты были остановки тока, иногда — на много часов. Но в городе это менее неприятно, чем в деревне, где не было абсолютно ничего для освещения: ни свечей, ни керосина, а мы приезжали на короткое время, уезжали рано утром, до света. Укладываться в темноте было целой историей, требовавшей большой сноровки и мышечной памяти.
Затруднения с питанием увеличились: немцы железной рукой держали цены на постоянном уровне, а новая власть не имела возможности проявлять такую твердость и была гораздо более связана с «деловыми» кругами и людьми. Более того, только министры-коммунисты проявляли заботу в этом направлении. Все остальные занимались прямым саботажем, а некоторые министры, например — de Menthon, систематически гнали цены вверх и старались обеспечить более высокие доходы акулам всякого рода.
Это — не фраза из революционных прописей, а та действительность, которую мы сами наблюдали и ощущали. То же происходило и с чисткой, необходимой после четырех лет оккупации. Министр юстиции Teitgen (под кличкой Tristan, принадлежавший к буржуазным сопротивленцам) делал все, чтобы спасти изменников всякого рода. Правительство было коалиционное, но твердой договоренности об общей политике не было, и каждый министр выполнял свою партийную программу.
Во время оккупации все привыкли нарушать и обходить закон и «благодарить» покладистых чиновников. После освобождения эти привычки сохранились, уже не имея под собой никаких патриотических оснований. Все превратились в ловчил, и только некоторые невинные души верили еще в неподкупность французской администрации.
Так было с Pacaud. По происхождению крестьянин, он пробился сначала в народные учителя и, готовясь к дальнейшим экзаменам, в течение нескольких лет был в деревне учителем и секретарем мэрии. Эти годы на всю жизнь наложили на него отпечаток и дали нежные иллюзии по отношению к низовой французской администрации.
Как-то в шутку, после нашего возвращения, мы сообщили Pacaud тариф нарушений закона «в папиросах»: такое-то удостоверение — две папиросы, хлебная карточка — пять папирос, сахар и мясо и остальное — пачка. Он возмутился необычайно: «Попробовали бы вы предложить мне такое, когда я был секретарем мэрии». Свидетельские показания, которым Pacaud не мог не верить, к крайнему огорчению, убедили его, но таких, как он, было немного
[1214].
Нам было очень нелегко после стольких месяцев вынужденного безделья запрячься в работу, и для тебя сейчас же началась подготовка и выполнение Série Technique
[1215].
