Утром 2 марта мы выехали на Gâtinaise к Vaudoué. Как обычно, четыре километра до Achères проделали пешком, отдыхая и закусывая на полдороге. Погода была солнечная и холодноватая. На деревьях чуть-чуть намечались почки; воздух был розовато-прозрачный, особенно с левой стороны дороги, где недавний лесной пожар обнажил скалы.
Мы шли, и я ворчал, что опять вместо того, чтобы немножко отдохнуть и погулять, воспользоваться воздухом, будем метаться по тридцати местам в поисках продовольствия. Ты немножечко сердилась, но отвечала мне, как всегда, тихо и спокойно: «Вавочка, но что же делать? Не я и не ты придумал эту жизнь. И ты знаешь, что я не могу оставаться в деревне больше двух суток». Все это, конечно, я знал и замолк. Так мы добрались до нашего «Clé des champs», затопили камин в спальне, затопили кухонную печку, приготовили завтрак и поели. «А теперь, — сказала ты, — чтобы ты меня не пилил, пойдем в лес». И мы пошли.
Это была чудная весенняя прогулка. Мы прошли по нашим бывшим и будущим земляничным местам, взяли наудачу новую неизвестную нам дорожку, и она привела нас в живописную долину. Побродив часа два, мы, освеженные, вернулись домой. «Теперь, — сказала ты, — пойдем расплачиваться за удовольствие». И мы пошли ходить по деревне — к Poli, к Ragobert, к Ribet, к Noret, к Creuset, к M-me Houille и мало ли еще куда.
Вечер мы просидели дома, наслаждаясь тишиной. На следующее утро — путешествие с велосипедом к M-me Moulira в Chapelle и к мяснику Bouillot. Вот перечень того, что мы повезли и понесли в Achères: мясо, сыр, масло, яйца (две дюжины), вино, аперитив, варенье (6 кило), макароны, соль, сухие фрукты. Проходя через Meun, мы оставили вино у Géault в обмен на молоко, кролика и свиное сало. В Achères вернулись к вечеру.
На следующий день, в воскресенье 4 марта, мы сходили пешком, без велосипеда, к Mazingarbe на лесопилку. День выдался необычайно ветреный и холодный. Ветер был так силен, что нам приходилось постоянно останавливаться и поворачиваться спиной, чтобы отдышаться. Шли чрезвычайно медленно, и у Mazingarbe просидели часа два, пережидая, пока ветер уляжется. M-me Mazingarbe приготовила для нас яичницу и кофе с горячим молоком. Ветер слегка поутих, и мы пошли в обратный путь, как всегда, потихоньку, смотря на все, что нас окружало: поля, деревья, птиц и хорька, который перебежал дорогу.
Закусив дома, мы стали подготовляться к отъезду. Это была сложная операция: нужно заготовить мясо и кролика и уложить их в двухлитровый алюминиевый молочник; завернуть яйца в бумагу и расположить в чемоданчике так, чтобы они не «поссорились» с вареньем, и т. д. Вся эта работа осложнялась постоянными остановками электричества, и мы открывали дверку кухонной печки, клали щепок и при таком свете продолжали работу. Мы наполнили термос горячим кофе, чтобы не разводить утром печку, и рано легли спать, чтобы не пропустить утренний семичасовой car vert. Это тоже бывала история: он приходил почти всегда переполненный. На этот раз нам удалось втиснуться, и даже, при смене пассажиров, занять сидячие места.
Едва добравшись до дома и чуть-чуть закусив, ты побежала в Сорбонну, где тебя ждала работа по подготовке гистологического материала для практических занятий со студентами
[1230].
16 апреля вечером мы очень хорошо провели время: в зале Mutualité давался русский спектакль из двух частей. В первой французские актеры сыграли первый акт «Ревизора»: намерения были добрые, но исполнение балаганное. Зато вторая часть нас вознаградила. Советские актеры, волею немцев попавшие в Германию и освобожденные союзниками, сыграли чеховского «Медведя». Это было потрясающе, прекрасно: редко можно встретить такую тонкую игру, такое вдумчивое отношение к каждой фразе, к каждому слову, к каждой запятой. Играли по-русски, но происходящее на сцене было понятно французской публике.
Пока мы возвращались домой, Dehorne, которая пришла с нами, не переставала выражать свой восторг и вспоминать те спектакли, которые видела в свое время в Москве. И на следующий день в твоем Agenda помечен выход, который я хорошо помню, — на чаплинский фильм «Gold Rush»
[1231]. Ни я, ни ты особенно не любили Чаплина, но этот «золотоискательский фильм», с бесчисленными забавными трюками, смотрели с удовольствием.
Праздник 1 мая приходился на вторник. Пользуясь этим и хорошей погодой, в пятницу 27 апреля мы выехали, конечно, с Gâtinaise, в Achères. Все было в цвету. Эти весенние выезды, именно из-за цветущих яблонь, вишен и слив, мы особенно любили. После аэродрома Orly начиналась в сущности деревня, и мы с жадностью смотрели на каждую зеленую травку, на каждую яблоньку, на каждую почку. Achères встретил нас почти летним теплом, и мы радовались, что не взяли с собой теплых вещей. Увы, 1 мая утром я раскрываю окно, и в комнату врывается морозный воздух и снег, который уже покрыл все кругом и продолжал сыпаться.
В среду утром мы быстро-быстро побежали к Vaudoué, чтобы возвращаться с Gâtinaise. Было холодно. Долго эти морозы не продолжались, но даже короткого возвращения зимы было достаточно, чтобы погубить все надежды на фруктовый урожай
[1232].
Вернувшись из Achères в начале мая, мы съездили в ближайшее воскресенье к Ивану Ивановичу, портной которого согласился сшить костюмы по нашим ордерам. Я упоминаю это обстоятельство, чтобы отметить те затруднения, с которыми приходилось встречаться на каждом шагу: в течение восьми месяцев, прошедших со времени освобождения, нам не удавалось осуществить наш ордер, хотя на нем и стояли слова: «в первую очередь».
У Ивана Ивановича мы узнали, что все наши товарищи, увезенные в Германию в пятницу 20 марта 1942 года, уцелели, были освобождены американцами, и некоторые, как, например, армянин-портной Арутюнов, уже находятся здесь. Арутюнов жил в Vaucresson (как и тот портной, к которому мы направлялись). Мы немедленно пошли к нему, но Арутюнова не застали. Его жена сказала, что из всей этой группы до освобождения не дожили немногие: Райсфельд, Смирнов и еще один (Глоткин)
[1233], а Левушка находится в пути. Это было радостное известие.
Хотя уже давно стало ясно, что война идет к концу, полная уверенность в победе появилась лишь после взятия Берлина советскими войсками. Это известие вызвало всюду состояние эйфории, которое окончательно было закреплено капитуляцией Германии. В Париже об этом узнали официально во вторник 8 мая в три часа дня. Всюду немедленно прекратилась работа, и толпы устремились на Большие бульвары и, в особенности, на Елисейские поля.
Я не видел дня перемирия 11 ноября 1918 года. Говорили, что тогдашние торжества были гораздо внушительнее и радость была более полной. Может быть, перемирие казалось всем концом не только той войны, но и всяких войн. Иметь такие иллюзии после этой войны было бы непозволительно, и это сознание, конечно, уменьшало радость. Но все-таки то, что мы видели в этот день, показывало, как у всех отлегло от сердца. Шли веселые толпы с песнями и музыкой, катились украшенные цветами танки и военные грузовики. Военные были героями дня. Но не всеми эта радость воспринималась близко к сердцу.
