Ответ был неожиданным: «О, у нас в Америке все было спокойно». Мы с тобой были ошеломлены. «В Америке? Когда же вы попали в Америку?» Ответ: «В самом начале войны». Настаивать далее было нелюбезно и бесполезно: война с СССР началась в июне, с Америкой — в декабре 1941 года, а от Веры Михайловны имели в Париже письма из «Великой Германии» в 1942 году, и «Naturwissenschaften»
[1366] говорили о ее работе в Kaiser-Wilhelm Institut
[1367] в 1942–1943 годах. Я замолчал. Вопрос для меня неясен и поныне.
В ответ на мои вопросы она подняла голову, взглянула на меня и сказала: «А вот вы интересуете меня с физиологической точки зрения. Вы сидели в немецком лагере, были в подполье, а со времени нашего последнего свидания скорее помолодели. Очень ли исхудали вы в лагере?» — «Я потерял 18 кило в первые три месяца и, выйдя на свободу, весил около 50 кило». — «Вот, то-то оно и есть: это похудание было для вас чрезвычайно полезно; вы должны быть благодарны немцам». Мы, конечно, присутствовали на ее лекциях (brigade d’acclamations!
[1368]); я запомнил только одну: 17 февраля — на медицинском факультете
[1369].
До твоего заболевания я довольно часто заходил за тобой в Сорбонну. Но со времени этой тревоги стал регулярно утром провожать тебя, а вечером заходить за тобой. Тебе нельзя было таскать тяжести, и твое сердечко чувствовало даже маленькую нагрузку. У меня в памяти все время стояло укором мое сидение в лагере, когда тебе приходилось собирать для меня продовольственные посылки и таскать их для отсылки или прямой передачи, когда ты приезжала в Compiègne. Я неверно выражаюсь: «укор» тут ни при чем; ни я, ни ты не могли ничего поделать, и ты не была бы самой собой, если бы вела себя иначе. Но я знал об этом и помнил, и мучился, и хранил потом и храню сейчас благодарное воспоминание.
Итак, утром мы выходили довольно рано, и быстро бежали по rue Saint-Jacques — узкой, грязной, неудобной и переполненной. Ты имела всегда целый список хозяйственных мелких дел, и на ходу мы забегали в различные лавки: их за столько лет хорошо знали, и нас тоже все знали. Дойдя до Сорбонны, мы очень-очень потихоньку поднимались в ваш третий этаж, который равносилен обычному шестому, или же пользовались лифтом, который часто портился. В лаборатории я нес твой «груз» до кабинета, а ты задерживалась в коридоре по разным делам. Затем мы обсуждали минут пять текущие вопросы, и я уходил.
Вечером, часов около шести, я отправлялся за тобой и первым делом начинал тебя уговаривать немедленно уходить, что удавалось далеко не всегда. Очень часто мы шли не прямо домой, а направлялись в какой-нибудь кинематограф с непрерывным действием. Это был очень удобный час, когда французская публика занята обедом, в залах есть много места, воздух — свежий и не накурено
[1370].
Я не помню точно, что именно мы смотрели в эти первые месяцы 1947 года. Буду отмечать наудачу. Вот «Arènes Sanglantes»
[1371] по роману Бланко Ибаньеса «Кровь и песок». Первый фильм на эту тему был немой, с Рудольфом Валентино
[1372]. Видели его мы в мае 1927 года вместе с С. С. Ковнером. Я хорошо помню этот весенний день и наше хождение по rue des Sèvres, но сам фильм не запомнился. Валентино не произвел на нас хорошего впечатления: кривляющийся красавец — вот и все. На этот раз фильм был говорящий и в красках, и мы пошли его смотреть специально из-за Риты Хэйворд (Miss Атомная бомба
[1373]), о которой печать говорила чудеса. Она играла роль донны Соль. Кто был ее партнером, не помню
[1374]. Впечатления большого ни фильм, ни она не произвели. Гораздо больше удовольствия доставила нам мексиканская «Enamorada»
[1375] с Марией Феликс и Педро Армендарис. Прежде всего — оппозиция американской наглости и американскому мещанству. Затем — великолепная игра и его, в роли революционного генерала, и ее, в роли своевольной барышни из богатого реакционного семейства. И если к этому добавлять couleur locale
[1376], и музыку, и серенады…
[1377]
Я забыл отметить еще один мексиканский фильм — «Maria Candelaria» с Dolores del Rio и Pedro Armendariz. В свое время Dolores del Rio была знаменитостью, но мы ее не видали в лучших фильмах. И как-то так случилось, что мы увидели ее в безделке «À Caliente»
[1378]. Это было в 1932 или 1933 году. Понравилась она нам чрезвычайно, и понравилась мне настолько, что ты меня начала поддразнивать ею, что меня всегда огорчало. В последующих фильмах мы ее также не видели: тебе не пришлось, а я избегал, чтобы не портить впечатление. Так я всегда делаю, когда артист или артистка мне очень понравились; во всяком случае, выжидаю возможно дольше. Я думаю, что мы ничего не потеряли, потому что Hollywood использовал ее в абсолютно идиотских фильмах, вроде «Незнакомки из Монте-Карло»
[1379]. Но вот прибыл этот мексиканский фильм, и это было откровение во всех отношениях: вместо американской уголовщины, полицейщины, пустословщины — фильм с насыщенным социальным содержанием, мексиканская экзотика и затем постаревшая Dolores del Rio, без туалетов, без грима, в роли бедной крестьянки-метиски, но какая игра, какая чуткость к оттенкам, какая естественность; и компаньон ей выпал подходящий. Редкий фильм смотрели мы с таким интересом.
С интересом смотрели мы и послевоенные итальянские фильмы. Военная и послевоенная Италия прошла через большие бедствия, во всяком случае — бо́льшие, чем Франция. Одно это черчиллевское наступление по «сапогу» с юга на север чего стоит. После войны встало сейчас же много серьезных вопросов: беспризорные, бесквартирные, безработные, проституция, и все это нашло отражение в фильмах. Некоторые из них мы видели вместе, некоторые — порознь, и есть такие, которые ты смотрела без меня, и мне до сих пор не удается их повидать, например — «Sciuscià»
[1380] — про безработного и беспризорного мальчишку, который ищет свое счастье в разоренном Неаполе. Мы видели «Païsa»
[1381] — фильм из отдельных эпизодов. Там тот же маленький актер, который играл в «Sciuscià», и по этому пятиминутному образчику я мог судить, какая это прелесть. А другой эпизод того же фильма: девица-работница встречает американских «освободителей», как и все, с распростертыми объятиями. Passade
[1382]. Ее «героя» отправляют дальше, а для нее — безработица, спуск со ступеньки на ступеньку, проституция. Единственная ее мечта — новая встреча со своим «первым», который обещал на ней жениться. И вот он появляется, уже как клиент, пьяный и совершенно забывший их короткий роман. Он уходит, оставив ей положенное число лир, а она кончает с собой.
