В тот момент, когда мы находились у Нины Алексеевны, Игорь и другие уже давно катились по Германии и ожидалось, что на следующий день утром будут в Берлине. При этих условиях было, собственно говоря, ясно, что все вмешательства бесполезны и что, даже если бы можно было добиться отмены приказа, Игорь вряд ли бы согласился вернуться. Однако в те первые дни, при неизвестности, в которой находились, у Нины Алексеевны еще была иллюзия, что, если приказ отменят, Игорь мог бы вернуться, и для них возобновилась бы та спокойная трудовая жизнь, к которой они привыкли и в которой, после всех передряг, нуждались.
Нина Алексеевна позвонила также патрону Игоря — заводчику Lemercier, который был очень поражен и огорчен. Еще бы: Игорь был блестящим инженером-электротехником, специалистом по электрическим нагревательным приборам, изобретателем многих интересных коммерческих усовершенствований и вдобавок, обладая большим тактом и умением обходиться с людьми, в качестве коммерческого директора сумел повысить продажу продукции.
Lemercier ответил Нине Алексеевне, что сейчас же начнет хлопотать о возвращении Игоря. Если это удастся, все будет по-прежнему; если же не удастся, то он будет выплачивать Нине Алексеевне жалованье Игоря до ее отъезда в СССР. Он сдержал в полной мере свое слово и помимо этого оказывал Нине Алексеевне содействие во всех хлопотах перед отъездом ее в Россию
[1444].
На 21 ноября 1947 года (это была пятница) у тебя помечено: «с Вусей в музей». Этот наш выход я хорошо помню. Администрация Лувра устраивала и продолжает устраивать ночные посещения Лувра. Музей целиком не бывает открытым, а освещаются, по возможности — эффектно, те или другие залы, преимущественно — древние скульптуры. Выход бывает открыт через египетский отдел, и при искусной игре светом и тенью статуи и барельефы приобретают особую таинственную жизнь, как бы пробуждаются. Из египетских зал зритель, уже подготовленный, переходит к греческим скульптурам и, прежде всего, к Венере Милосской. На эти ночные сеансы отпирается замок в пьедестале, и Венеру можно вращать. Нужно сознаться, что статуя действительно оживает: при одних поворотах она — лукаво таинственна, при других — холодна и строга. Так зритель, среди оживающих статуй, бродит из залы в залу и становится особенно восприимчив.
Помню странное ощущение, которое я испытал в одной из римских зал: я рассматривал мальчика с гусями — забавная и очень живая группа, и мне вдруг стало казаться, что кто-то сзади пристально на меня смотрит. У меня есть чувствительность этого рода. Я обернулся: никого не было, но освещенная статуя фавна, казалось, смотрела на меня иронически. Мне стало жутко, и я поскорее увел тебя из этого зала, не объясняя тебе, в чем дело. Механизм этого ощущения для меня ясен: входя в зал, я, вероятно, подсознательно был поражен необычной жизненностью этого фавна, и это ощущение проявилось с некоторым запозданием. Такого рода явления я неоднократно замечал и раньше, и позже. В маленькой полуподземной зале греческой архаической скульптуры была статуя женщины, которая нас поразила: лицо ее, лукавое, кокетливое, как бы играло, меняло выражения. В общем, это посещение Лувра оставило в нас очень сильное впечатление
[1445].
Сейчас же после свидания с Ниной Алексеевной мы начали думать, каким путем ей помочь. Хотя Lemercier и дал обещание выплачивать жалованье, но при новых обстоятельствах этого было недостаточно. Им обязательно было нужно образовать, на всякий случай, запасной фонд. И она, и мальчик нуждались в теплых вещах ввиду предстоящей зимней поездки. По крайней мере, все были уверены, что речь идет именно о зимней поездке.
Как и все, кто уезжал раньше, Нина Алексеевна должна была увезти с собой все свои вещи — мебель, одежду, посуду, книги, все-все, чтобы иметь возможность, куда бы ни направила их судьба, сразу зажить своим хозяйством. Сбережений у них не было, хотя Игорь и получал приличное содержание. Болезни, передряги, жизнь на нелегальном положении после ареста Игоря немцами, год существования без мужа и его содержания, родственники, которых нужно поддерживать, — все это, вместе взятое, было причиной постоянного безденежья, и высылка пришлась как раз на один из таких моментов.
Я пошел сейчас же к Каплану, и он, через французского журналиста Басса, разыскал организацию, которая согласилась давать семье Игоря некоторое постоянное пособие. Этот источник действовал до самого отъезда Нины Алексеевны. Я обратился также к нашей организации компьенцев и встретил неожиданный отказ от ее правления — графа Игнатьева и о. Константина. Этот отказ меня очень удивил: в кассе организации должны были сосредоточиваться довольно крупные суммы из наших членских взносов, постоянных экстренных взносов и пожертвований разных лиц. Я сделал попытку повидать Игнатьева и о. Константина — безрезультатно, и у меня сложилось впечатление, что они попросту меня избегают.
Со своей стороны, Нина Алексеевна стала звонить своим старым белогвардейским друзьям: как только те слышали ее голос, они клали трубку; иные же отвечали, что с советскими шпионами не желают иметь никакого дела. Очень удивил меня престарелый банкир Абрам Самуилович Альперин; я уже писал о его патриотическом поведении во время нашего компьенского сидения и о том, как он приходил на помощь деньгами всем нуждавшимся товарищам по заключению и их семьям. Я встречался с ним, еще за несколько месяцев до высылки Игоря, на заседаниях Контрольной комиссии нашей компьенской организации, и он вел себя прилично и корректно, но, когда Нина Алексеевна позвонила ему, тоже положил трубку: значит, между ним и нами лег Атлантический океан.
Французские газеты травили Игоря и других высланных. В результате директор лицея, где учился Никита, вызвал Нину Алексеевну и сказал ей: «Сударыня, я буду вас просить временно взять вашего сына из лицея. Я ничего не имею против него, это — очень хороший мальчик, и именно из-за его добрых свойств ему надо покинуть лицей: как только товарищи говорят, что отец его — высланный шпион, он вступает в драку, сколько бы ни было перед ним противников, а выстоять против целого класса он не может. Получается — и для нас, и для него — совершенно невозможное положение».
Что уж говорить о посторонних, когда члены собственной семьи Игоря восстали против него. Хорошо еще, если они просто поворачивались спиной, но бывало хуже. Брат Игоря, Кирилл, стал похаживать к Нине Алексеевне и вести разговоры странного свойства: «Нина, что ты думаешь делать с этими картинами? Ты знаешь так же хорошо, как и я, что в СССР нет частной собственности на предметы искусства, и их у тебя сейчас же отберут и поместят в музей. Оставь лучше мне». Мальчик, который присутствовал при этой сцене, взял нож, подошел к Кириллу и сказал: «Знаешь что, дядя, убирайся-ка ты подобру-поздорову, а то будет худо». Кирилл убрался
[1446]. В такой обстановке Нине Алексеевне предстояло прожить еще несколько месяцев
[1447].
