На 7 декабря 1947 года у тебя записано: «Dehorne у нас». В течение последних 15 лет это могло бы быть написано много раз, и мне приходилось говорить о ней, но мельком. Вы познакомились осенью 1927 года на практических занятиях в Сорбонне: она занимала пост chef des travaux на кафедре зоологии у Переза и исполняла эти обязанности с твердостью и знанием дела. Во Франции еще недавно ученые женщины были редкостью, и, чтобы пробиться, им приходилось затрачивать много больше труда, чем их сверстникам-мужчинам.
Dehorne родилась в скромной семье: дед ее был крестьянином от сохи, отец выбился и стал народным учителем, постаравшись дать хорошее образование каждому из своих детей. Один из его сыновей стал профессором зоологии в университете в Lille, другой — инженером-технологом, а две дочери-однолетки с успехом прошли через Сорбонну: обе были красивы и имели большой успех, обе стали готовиться к научной карьере. Одна из них рано умерла, а другая, наша приятельница, защитила докторскую диссертацию и получила пост с надеждами на повышение.
Надежды эти разбились в 1928 году. Умер Hérouard, maître de conferences, и открылся конкурс на его место. Péres во что бы то ни стало хотел провести Dehorne, так как не терпел другого кандидата — Пренана. Вышло, однако, так, что по формальным причинам (в чем они заключались, я так никогда и не смог узнать) в последний момент кандидатура Dehorne была снята и избрали Пренана. Эта неудача так на нее подействовала, что она прекратила всякую научную работу и отказывалась выставлять свою кандидатуру. Ей было в это время уже сорок лет, Пренан — моложе на четыре года, и данное обстоятельство тоже усиливало ее горечь.
Стоило больших усилий не перенести эту горечь на самую личность Пренана, и, по правде говоря, удалось ей это не вполне: иногда враждебность проявляется. А между тем у нее имелись все причины относиться к Пренану хорошо: и он, и она были очень близки к коммунизму и в конце концов стали членами партии. Они постоянно встречались в различных комиссиях, комитетах, вместе вели политические кампании, научились по достоинству ценить друг друга, и все-таки…
Когда открылась возможность туристических поездок в СССР, Dehorne воспользовалась ею два раза (если не ошибаюсь, в 1932 и 1936 годах) и каждый раз возвращалась в восторге; тем более, что за четыре года она могла отметить там несомненный прогресс во всем. У нее, помимо симпатии к режиму, появилась настоящая симпатия к русскому народу, отсюда — и ее симпатия к тебе с того момента, как ты появилась в лаборатории. Тут я выразился не совсем правильно: действовало несомненно и свойственное тебе очарование, создававшее вокруг атмосферу ласки, доверия, уюта. И притом, со свойственной тебе чуткостью, ты сразу поняла надломленность и глубокое одиночество Dehorne, а в таких случаях ты никогда не оставалась в стороне. Вскоре ты познакомила меня с ней, и она, вопреки французским нравам, сразу стала бывать у нас, а мы — у нее.
В 1937 году мы переселились на нашу последнюю квартиру. Это было очень близко от Dehorne, и наша дружба укрепилась. Иногда, во время зимних каникул, она проводила у нас ряд дней, и это нисколько не тяготило. Она называла тебя «мой голубой цветок» и относилась с глубокой нежностью. Я не буду повторять то, что уже говорил о ней в моем рассказе о годах войны, оккупации. Приход Dehorne к нам 7 декабря 1947 года был одним из обычных: обед (ей очень нравилась наша полурусская кухня), потом мы разговаривали часов до одиннадцати, а затем, весело болтая, шли ее провожать. И эти проводы по темной улице — rue Saint-Jacques, в том часу совершено пустынной и так похожей на картины старого Парижа по иллюстрациям Густава Доре, тоже запомнились. Проводив ее, мы брались за руки и весело убегали домой
[1448].
17 декабря мы получили cartes d’identité de résident privilégié
[1449] на десять лет. В связи с теми гонениями на русские учреждения и советских граждан, серия которых открывалась, мы совершенно на это не рассчитывали. И то хождение у меня в памяти — с парижским сырым холодком и промозглым полицейским воздухом в зале ожидания и любезным, против ожидания, лицом канцеляристки, которая выдавала нам документы.
Что сделали мы потом? Если не ошибаюсь, прошли через цветочный рынок, который очень любили, перешли Сену и направились в магазин Hôtel de Ville за покупками. Я проводил тебя до Сорбонны и поехал домой. Задавали ли мы себе вопросы, где будем через десять лет и что с нами за это время случится? Я лично не люблю этих загадываний, и ты тоже не любила их.
Другая формальность: твой экзамен на получение разрешения править автомобилем. На этот раз экзамен прошел блестяще, и ты была полна надежд и проектов. Приближались праздники, нужно было подумать о подарках. Хозяйство в этом отношении у нас обширное: в Achères мы посылали подарки Georgette с ее детьми и M-me Poli, в Ury — семейству Mazingarbe, в Chapelle-la-Reine — семейству Moulira, в Nonville — чете Chaussy, в Ételley — семейству Deffaugt и M-me Avanthey, в Samoens — чете Parchet, в Париже — Тоне и ее детям, Пренану, Пако, Bruns и т. д., и т. д.
Значительную часть этих кандидатов можно было удовлетворить книгами, и это — моя забота. Об остальных заботилась ты сама, зная вкусы каждого и умея всегда найти то, что приятно. Да, я еще забываю Ивана Ивановича с его семейством: он сам плюс Ася плюс пятеро детей. Словом, мы с тобой превращались в Père Noël, и это было довольно сложно.
Иногда случались забавные недоразумения: как-то M-me Pacaud принесла нам в подарок банку меда, и мы поблагодарили и отблагодарили ее. Она решила, что мы любим мед, а мы подумали то же о ней. К Рождеству, кажется, именно этого года я взял банку прекрасного альпийского меда, привезенного из Савойи, и отнес его с карточкой для передачи M-me Pacaud. На обратном пути я нашел у нашего gardien банку прекрасного меда из Gâtinais с карточкой от… M-me Pacaud. Когда произошла наша встреча, мы долго хохотали и затем сознались друг другу, что не имеем к меду никакого особого пристрастия.
21 декабря мы поехали навестить Нину Алексеевну Кривошеину и повезли ей кучу полезных подарков: теплые вещи для нее и Никиты. Кроме того, я привез для Никиты географический атлас СССР и прекрасную книгу Михайлова «Над картой моей родины». Подарок пришелся весьма кстати. За несколько недель, которые протекли со времени высылки Игоря, Нина Алексеевна получила от него ряд писем, и картина выяснилась.
Никакого обвинения высылаемым предъявлено не было; их усадили в автокар, повезли в Страсбург и там усадили в поезд. Конвой был чрезвычайно груб, и подпившая солдатня толковала ни больше ни меньше как о том, чтобы перестрелять высылаемых. На границе советской зоны всех передали советским военным властям и, пока центральные власти решали вопрос о дальнейшем их назначении, поселили в общежитии под Берлином. В Париже реакционные газеты и особенно гнусная «Русская мысль» со злорадством заявили, что вот и советские не знают, что делать со своими шпионами, и держат их в концентрационном лагере. Это был полнейший вздор: Игорь писал о своих поездках в Берлин, о свиданиях с живущими в Германии русскими друзьями.
