Игорь проехал через Москву, повидался со многими друзьями, побывал в Министерстве электрической промышленности и получил назначение в качестве инженера в город Ульяновск, бывший Симбирск, на электрический завод
[1476]. Письма от него шли оптимистические и бодрые. Единственным темным пятном был жилищный вопрос: с большим трудом ему удалось найти комнату. Относительно других высланных с ним также шли хорошие вести. Оставалось разрешить вопрос о выезде Нины Алексеевны с Никитой, и разрешился он не сразу.
В феврале же я получил удивившее меня предложение выступить с основным докладом в биологической секции Философского международного конгресса. Он должен был собраться в августе в Амстердаме. Предложение было очень заманчивое. Из-за [советских] паспортов мы были лишены возможности выезжать за границу Франции. В 1939 году мне удалось, с величайшим трудом, проехать в Женеву на статистический коллоквиум. Очень хотелось дать тебе возможность повидать другие страны, кроме известных Германии, Швейцарии и Франции. Поэтому предложение я принял, надеясь, что и материально и формально удастся осуществить эту поездку; подготовил текст доклада и послал его для напечатания.
Я боялся только двух препятствий. Во второй половине июля в Париже собирался международный зоологический конгресс, на котором ты должна была играть роль хозяйки, вернее — одной из хозяек. Тебе предстояло принимать иностранных гостей, узнавать их нужды, давать информацию о парижской жизни с ее возможностями, и, в частности, на тебя же были возложены заботы о советской делегации. От других «хозяек» и «хозяев» ты отличалась знанием иностранных языков: безукоризненно говорила по-немецки, по-английски и по-французски, понимала по-итальянски и по-польски. Все это означало, что во второй половине июля тебе предстояли две недели утомительной суеты, и, зная состояние твоего здоровья, я опасался, выдержишь ли ты, непосредственно после этого конгресса, поездку в Амстердам.
Другое препятствие, которого я опасался, было «идеологического» порядка. Допустим, что я, человек с советским паспортом, приезжаю в Амстердам. Спрашивается, кого я там представляю. Для всех других подобный вопрос не встает: организованных делегаций на международных конгрессах не бывает; каждый представляет себя самого. Но от СССР всегда приезжают организованные делегации, и это всем известно. Поэтому я буду рассматриваться всеми как советский представитель, и мне нужно будет предупреждать: «Не рассматривайте меня как официального советского философа и не считайте мое выступление изложением взглядов современного советского марксизма».
И затем я мог предвидеть кучу вопросов — вроде тех, которые задавались мне в Женеве: «Что вы сделали с директором Пулковской обсерватории Герасимовичем?» Я ничего не делал и не имел ни малейшего понятия о его судьбе. Так и ответил, что, проживая уже двенадцать лет за границей, совершенно не осведомлен в сменах ученого персонала обсерватории.
Кроме того, я не знал, будет ли на этом конгрессе официальная советская делегация. Если будет — для меня получалось щекотливое положение, если не будет — тоже. В конце концов я решил запросить по этому поводу посольство, а пока делать все так, как если бы нам действительно предстояла эта поездка
[1477].
[1478]
Пока мы были с тобой вместе, мы мало замечали, что привычный нам мир исчезает, хотя в признаках этого преобразования недостатка не было. 26 февраля умерла старая M-me Gutman, мать M-me Martin. Мы с ней познакомились в 1923 году, осенью, во время нашего пребывания за границей. Проделав лечение в Bad Elster
[1479] и на Côte d’Azur, то есть выполнив твою часть заграничной программы, мы в середине октября вернулись в Париж.
Пансион на rue Fleurus, в котором мы провели две недели перед отъездом в Beaulieu
[1480], не оставил у нас хороших воспоминаний; пансион на rue Stanislas, принадлежавший когда-то M-me Jeanne, а ныне — ее сыну, был переполнен, и мы по рекомендации М. Jeanne направились в маленький пансион на rue Charles Péguy в двух шагах от церкви N. D. des Champs и от бульвара Montparnasse. Пансион оказался очень приличным. Хозяйка его — M-me Gutman, польско-еврейского происхождения, племянница одного из основателей польского рабочего движения Мархлевского, была пожилая, приветливая и культурная женщина, которая не испугалась наших советских паспортов.
Дочь ее, Laurence, была юристкой и начинала адвокатскую деятельность, а ее муж Paul, agrégé
[1481] en histoire, преподавал в лицее в Rennes и работал над докторской диссертацией, которая, к слову сказать, так и осталась незаконченной. С Laurence когда-то, в 1910–1914 годах, я встречался в Союзе студентов-социалистов. С тех пор многое изменилось. Paul был монархистом, поклонником Maurras, то, что называлось Camelot du Roy, и в 1923 году супруга была окрашена в его цвета, забыв о недавнем прошлом. Однако агрессивными они не казались, проявляли культурную терпимость и за пределами политики были очень любезными и приятными людьми.
Вполне естественно, что, приехав снова в Париж в начале мая 1927 года, мы опять поселились у M-me Gutman, — тем более, что она сохранила о нас и особенно о тебе очень хорошую память. У нее ты и продолжала жить после моего возвращения в Россию. Много лет спустя, уже когда старая M-me Gutman поселилась на покое в Neuilly
[1482] с дочерью и зятем, они вспомнили о нас, и наше знакомство возобновилось.
