* * *
28 июля 1950 г.
Не было организации, в которую он [М. М. Филоненко] не совался, если только ему казалось, что путь через нее лежит к чему-то; франкмасонство, младороссы, партия социалистов-революционеров, Союз советских патриотов, — и нет организации, которой не изменил бы, если думал, что так нужно для его возвышения. Как он умел ухаживать за нужными людьми, актерствуя, «соблюдая свое достоинство», но понимая «исторические необходимости» и делая комплименты достойным противникам. В этом отношении другой двурушник — Одинец — был гибче, но менее крупного калибра… Во всяком случае, Одинец умер на службе у своей родины, а Филоненко прислуживался иностранному империализму
[1513].
* * *
20 сентября 1950 г.
Получил от Пренана письмо из Achères. Семья там собралась полностью, кроме двух старших детей Жаннет, которые гостят у отца. Андрюшка был с невестой, которая произвела очень хорошее впечатление на всех и даже на Жаннет, которая, как пишет Пренан, всегда очень ядовита в отзывах и, кроме того, недолюбливает младшего брата. Свадьба будет 26 сентября, после чего молодые сейчас же уедут к месту службы Андрюшки — в Алжир. Пренан собирается заняться ликвидацией нашего ашерского имущества, а также, по моей просьбе, навестить M-me Moulira, M-me Fournier и Georgette. Он прогуливался несколько раз по лесу и вспоминал с печалью и горечью наши совместные прогулки, и я ему верю и думаю, что ты ему тоже поверила бы. Таких друзей, как мы, у него не было и не будет, и он все более и более это понимает и чувствует. Я думаю, что он всегда это понимал, но не всегда отдавал себе в этом отчет.
В жизненном процессе всегда кажется, что все, что имеешь, вечно, и не особенно задумываешься, а когда стукнет, как теперь вот стукнуло, вещи, в нашей психике, становятся на свое настоящее место. Это верно даже для меня, а ведь я всегда чувствовал твою хрупкость, всегда жил под опасением катастрофы, и, как только что-нибудь случалось, мое жизнеощущение испытывало погружение во мрак безнадежности и отчаяния. Год, проведенный в Москве без тебя, был для меня очень тяжелым, а ведь ты была жива, и мне удалось выбраться к тебе, почувствовать, как я говорил тогда, твою родную спасительную ручку. И когда я сидел в лагере и чувствовал всем своим существом, что ты больна, хотя ты от меня это скрывала, с какой настойчивостью и интенсивностью я старался мысленно оградить тебя от всех опасностей, чувствовал свое бессилие, плакал и старался, чтобы другие этого не заметили. И наша встреча после моего освобождения была для меня как бы новым рождением. И все-таки, когда опасность отходила от тебя, у меня опять появлялась беззаботность
[1514].
* * *
23 сентября 1950 г.
Дорогое мое солнышко, сегодня, после долгого отсутствия, я поехал к тебе, в то единственное место, где я дома, где всегда ближе к тебе и где тебя все-таки нет. Что же сказать? Нет у меня той ясности, которую мне желает Dehorne; все тот же дикий протест против случившегося, все та же неспособность найти примиренное состояние духа; я — все то же двойное существо, рассеченное пополам, но остающееся двойным, чувствующее себя двойным.
Когда я пристраивал тебе цветы, вдруг почувствовал, что справа кто-то есть: это была невзрачная тихая женщина у соседней могилы; я увидел ее лицо и понял, что и мое выражает ту же боль, и сейчас же ушел и всю дорогу до автобуса выбирал самые безлюдные места, чтобы никто не видел меня в этом состоянии. Странная нелепая гордость, но иначе я не могу.
После завтрака поехал к Каплану: его не было. В «Русских новостях» прочел очень печальное известие: умер о. Константин. И опять первая мысль — сказать тебе, и с такой интенсивностью, как будто это легко осуществимо: от Каплана я сейчас же прошел бы к тебе в Сорбонну. Вместо этого я вернулся в нашу пустую квартиру, где меня встретило молчание, одиночество и тоска.
Я знаю, что это известие опечалило бы тебя. С о. Константином для нас связано очень много воспоминаний, как раз из 1941 и 1942 годов. Я с ним познакомился 22 июня 1941 года в форте Romainville, куда нас привезли немцы из Hôtel Matignon, где сосредоточивались сначала арестованные русские. Об этой встрече я еще буду писать. Пока же отмечу, что о. Константин, в иночестве — иеромонах Стефан, умер в Костроме, как сказано, после тяжкой болезни, тогда как в качестве иеромонаха он жил в Троице-Сергиевской лавре.
Я очень боюсь делать истолкования, особенно потому, что каким-нибудь случайным читателем мои воспоминания могут быть истолкованы в ущерб памяти покойного, без человеческого понимания жизненных отношений, человеческих слабостей и высоких человеческих взлетов. В жизни о. Константина, как и во всякой реальной, не богомазно рассусоленной, человеческой жизни, было и то, и другое. Как-то мы разговаривали в лагере, и я спросил у него, что сталось с его семейством. Он помрачнел, помолчал и рассказал мне следующее:
«О семействе моем я ничего не знаю и боюсь о нем думать; все мои попытки найти его ни к чему не привели. А ведь, покидая его, воображал, что вернусь через полчаса. Дело было в Крыму, в Ялте, перед эвакуацией разгромленной белой армии. Я, как ты знаешь, был кадровым инженерным офицером и командовал саперным батальоном у Врангеля. В Ялте встретился с семьей, и мы с женой старались чаще бывать вместе, чтобы как-нибудь не потерять друг друга из вида.
И вот в один злосчастный день мы должны были вместе обедать, и я заметил, что у меня нет папирос. Вышел на четверть часа, чтобы купить их и вернуться. Поблизости продавцов не было; я значительно отошел от дома, и тут вдруг ко мне подбегает штабной вестовой: „Ваше высокоблагородие, вас просят срочно явиться в Управление“. Являюсь, получаю приказ немедленно отправиться с батальоном создавать опорные сооружения для задержки красного наступления.
Ты, сам военный человек, понимаешь, что я не мог забежать к своим; отправился, но попросил переслать сейчас же записку жене, и даже не знаю, было ли это сделано. Что же еще? После нескольких дней боев на расстоянии сорока километров от Ялты мы были отброшены к другому месту побережья и отрезаны. Надеясь, что в Ялте командование позаботится эвакуировать семьи, я не уклонился от эвакуации. Да и как мог я уклониться и что было бы со мной в занятом большевиками Крыму? В Константинополе я видел многих офицеров из Ялты, но о семье моей никто ничего не знал.
А сейчас, подумай, прошло двадцать лет; дочь моя была девчонкой, а теперь — взрослая, может быть, замужем; если она жива, то и мыслит по-тамошнему, и я для нее вдвойне чужой и как врангелевский офицер, и как священник».
После нашего освобождения из лагеря (оно произошло в один и тот же день, только его освободили из Val-de-Grâce, где он был оперирован, а меня из Royallieu) мы часто виделись, и я не мог не видеть, какую роль в его жизни играла графиня Ольга Алексеевна И[гнатьева]. Я не знаю, какого рода была их близость; какова бы ни была, оба были людьми высоких душевных качеств. Все, кто сидел в Frontstalag 122, знают, с каким самоотвержением Ольга Алексеевна заботилась о заключенных русских, доставляя им пищу, белье, книги, свидания, без различия рас и убеждений; вкладывала всю душу и все силы в это дело; душа была сильная, а силы слабые, но с этим она не считалась.
