Что же касается до истории, то она глубоко искажена. Зиновьев и Каменев сыграли гнусную роль
[1609], но Троцкий? Он же был полностью за восстание и к этому с большой энергией готовился и готовил Красную гвардию. Я лично всегда не терпел Троцкого и особенно, когда ближе с ним познакомился в Вене в 1909 году. Но как же можно ему приписывать диаметрально противоположное тому, что он действительно говорил и делал?
[1610]
* * *
28 февраля 1952 г.
Утром побывал у Каплана и вернулся с кучей новых книг, в том числе собранием мемуаров А. А. Маркова
[1611] с его биографией, написанной сыном, тоже математиком. И в биографии — пробелы, которые меня удивляют.
Не упомянут, например, тот факт, что академик Марков со своим чином тайного советника фигурировал в нашем социал-демократическом списке кандидатов в выборщики по Петербургу в 1-ю или 2-ю Государственную думу (как будто вторую). Он сделал это из чувства противоречия, когда узнал, что Тимирязев идет по Москве в кадетском списке, и когда в «Русских ведомостях» прочел «Сказку старого ученого», написанную Тимирязевым в поддержку кадетского списка: в ней говорилось, что зеленый цвет имеет физиологически все преимущества перед красным. Прочтя эту сказку, Марков сказал: «Пишет же вздор человек. И на что ему сдались либералы: те же царские щи, только пожиже. А какие у нас есть крайне левые партии?» Узнав о социал-демократах и социалистах-революционерах, Марков пожелал фигурировать в социал-демократическом списке как более левом: «И чтобы поставили меня со всеми званиями и чинами». Так и было сделано. Переговоры с ним по этому поводу вел Емельян Ярославский. Что же касается до сказки Тимирязева, то впоследствии он переделал ее, дав все преимущества красному цвету: так она и фигурирует в его сборнике «Наука и демократия»
[1612].
Весьма забавен был Марков, только не для студентов, во время экзаменов. За долгую профессорскую деятельность у него сложились средние [пропорции] успевающих и неуспевающих студентов, скажем — 25 и 75 процентов. И вот на экзамене на первого же студента Марков смотрит подозрительно. Он на три четверти уверен, что тот негоден; хмурится и приводит студента в нервную дрожь, презрительным тоном задает ему каверзный вопрос и сразу проваливает. Придя в скверное настроение, он проваливает и следующих, но взглядывает в свои записи и спохватывается: «А где же хорошие, куда они девались?» И следующий студент уже встречается улыбкой, ему задается легкий вопрос, пятерка. Поставив несколько пятерок, Марков спохватывается: «Не может быть, чтобы так, подряд, шли хорошие» — и грозно смотрит на сидящего перед ним студента. Следует новое гнездо двоек, за ним — новое гнездо пятерок и т. д. Закончив экзамен, Марков подсчитывает результат, находит знакомую пропорцию и с торжеством говорит коллегам: «А вот смотрите, эмпирически средние оправдывают себя».
Еще черты к его биографии: его агрессивная выходка на торжественном заседании Академии наук в 1921 году в память Чебышева. «И вот настало время, — заявил он, — когда любой неграмотный „товарищ“ может явиться сюда и безнаказанно выгнать меня за некомпетентность». Никто не придал значения этой выходке: Марков в то время был тяжело болен, почти накануне смерти.
Он являлся научным душеприказчиком Чебышева, и в академических кругах была распространена сплетня, что все научные результаты Маркова заимствованы им из неопубликованных работ Чебышева. Я этого не думаю: у Маркова был свой научный стиль, свои вкусы и свои интересы, очень отличающиеся от чебышевских. У него также была хорошая интуиция, позволявшая ему быстро ориентироваться и в чужих областях. Пример — отношение к работам Софьи Ковалевской по механике твердого тела: по тону в замечаниях Маркова, конечно, проявлялся его агрессивный антифеминизм, но они были справедливы; в полемике с П. А. Некрасовым, также невозможной по тону, он вполне прав. А репутация его в научных кругах была плохая.
Во время выборов во 2-ю Думу я часто виделся с Д. Ф. Егоровым, который в ту эпоху был на крайней правой либерализма. Как-то он упрекал меня за мои политические взгляды, а я козырнул ему Марковым: «Вот смотрите — и крупный ученый, и академик, и тайный советник, а солидарен со мной, а не с вами». Д[имитрий] Ф[едорович] вздохнул и сказал: «Чего же вы еще от него хотите; все знают, что он — сумасшедший».
После завтрака ездил к нотариусу по поводу покупки, уже окончательной, квартиры. Завтра подпись акта
[1613].
* * *
12 марта 1952 г.
Каждый день приносит свою печаль. Полторы недели тому назад я вспоминал, что около двух лет ничего не знаю об Иване Игнатьевиче Романове, и написал письмо на французском языке, обращенное к нему и его жене. Сегодня — звонок, часа в четыре дня: его жена. Я сразу понял, в чем дело: она вошла, села и заплакала.
Иван Игнатьевич умер в октябре 1951 года. Был ему 81 год; я не думал, что так много: очевидно, скрывал, из непонятного кокетства, свой возраст. Произошло это в Ницце, куда он поехал повидать своего старшего женатого сына и внуков, а их было много — шесть штук. Побыв немного в Ницце, он поехал в знакомый нам с тобой Peille к родственникам жены (она — из Peille, этого я не знал), остановился в гостинице, а дни проводил у них, возвращаясь в свой номер поздно вечером. И вот он пошел как-то по этим темным извилистым скользким улочкам, более похожим на коридоры, пошел и не дошел: свалился с откоса. Его подобрали и отправили в Ниццу в госпиталь. Телеграфировали жене: у нее на руках он и умер. А оказался у него менингит. Странно.
Сейчас вдова бьется с тысячей материальных затруднений. Сын (неженатый), который при ней, работает в качестве чертежника. Жить вдвоем они могли бы, но нужно войти в права наследства: домишко не бог весть какой, а фиск
[1614] требует налог — около трехсот тысяч, вместе с нотариусом. Она мучается морально: считает, что не понимала мужа (âme slave
[1615]), не всегда была верной женой и т. д. Словом, я выслушал целую исповедь и старался, как мог, внести терпимость и примиренность в ее отношения с самой собой и с памятью об Иване Игнатьевиче.
Жизнь его была довольно странной: начал ее с низов, выбился и занял даже пост директора Мамонтовской фабрики мебели на Пресне
[1616]. Это было еще до 1905 года. И тут вдруг его захватили революционные настроения: он примкнул к большевикам и стал вооружать за счет фабрики заводскую боевую дружину. Дружина приняла участие в Декабрьском восстании, и после его разгрома Ивану Игнатьевичу пришлось бежать за границу. С января 1906 года он оказался в Париже и так тут и остался. Встретился с некоей Лидией Павловной, молодой девицей, тоже случайной эмигранткой, невзрачной, тихой, в общем — очень славной. Почему они не поженились, я не знаю, но поселились вместе: это было то, что в русской среде называлось гражданским браком. Только браком в физическом смысле это не являлось; скорее можно было говорить о mariage blanc
[1617]… Причины мне неизвестны; самый факт не подлежит сомнению. Тут они встретились с «Тетенькой», иначе — Ниной Павловной Смирновой, иначе — Анфисой Павловной, настоящей партийной эмигранткой, которая была второй женой (иначе не назовешь) Александра Александровича Малиновского, иначе говоря — товарища Богданова, автора философской системы (эмпириомонизма), жестоко разгромленной Лениным.
