Незаметно подходил конец ноября. Настроение становилось все напряженнее. Политика правительства была совершенно ясна. Кадеты правели, а русский либерализм разбился на массу оттенков — от розового до черного в лице П. П. П. (Партии Правого Порядка). Петроградский совет рабочих депутатов всеобщими забастовками показал, что реакция уже сорганизовалась и что ее забастовкой не свалишь. По стране прокатывались аграрные волнения и стихийные солдатские бунты. Чувствовалось, что близится пора решительных действий. Начало декабря ознаменовалось волнениями в войсках московского гарнизона. Я уже упоминал о массе запасных и старослужилых солдат, которых правительство задерживало на военной службе. Жестокая дисциплина внутри казармы являлась полным противоречием тому, что делалось снаружи. К тому же и материальное положение солдат было плохое. Поэтому неудивительно, что солдаты-крестьяне, солдаты-рабочие даже без всякой пропаганды часто бывали нашими союзниками, и достаточно бывало ничтожного повода, чтобы вызвать активное выступление воинской части.
Из волнений в московском гарнизоне начала декабря особенно выделяется восстание Ростовского гренадерского полка. В то время как в других полках выступала только та или другая рота, здесь выступил весь полк целиком. Ростовцы арестовали своих офицеров, разобрали оружие, захватили пулеметы и потребовали от революционных партий указаний, что делать дальше. Волнение перекинулось и в другие полки. Одни из них обещали поддержку ростовцам, а другие — наоборот.
Момент был серьезный и ответственный. Для согласования действий партии созвали междупартийное совещание, где, помимо представителей комитетов, участвовали и представители военных и боевых организаций. «Иосиф Георгиевич» немедленно созвал и боевых организаторов районов, и мы стали обсуждать положение. Наше общее мнение было, что пришел момент вооруженного восстания, что если мы упустим этот момент, то благоприятное положение вряд ли повторится. Собрание командировало на упомянутое междупартийное совещание «Иосифа Георгиевича» и меня, дав нам наказ самым решительным образом настаивать на восстании. Там мы застали полную неразбериху и полный хаос мнений. Некоторые, в том числе представитель московской группы РСДРП (меньшевиков) «Василий» (Вановский, в следующем году — уже большевик и активный работник нашей боевой организации), доказывали, что воинская часть не может ждать несколько дней, что если ее не двинуть в дело сейчас же, то в ней наступит разложение. Другие занимались арифметикой и, подсчитав число штыков в московском гарнизоне, указывали на безнадежность борьбы одного полка против всего гренадерского корпуса. С большим трудом мы с «Иосифом Георгиевичем» добились слова, но нас еле выслушали.
В это время пришло новое сообщение, которое отвлекло внимание от Ростовского полка. Один из моих дружинников, студент-казак Чеботарев, имевший постоянные связи в казачьих полках города Москвы, явился с экстренным сообщением: волнения начались и в казачьих полках, причем одна из сотен 1-го Донского полка, стоявшего в Николаевских казармах, прислала делегатов за «ораторами» и инструкциями. В этих же казармах размещался и один из гренадерских полков, значившийся, по данным военной организации, сочувствующим. Кто-то из наших оппонентов предложил не без иронии, обращаясь к нам с «Иосифом Георгиевичем»: «Вот, господа любители выводить полки, отправляйтесь в Николаевские казармы». Мы согласились. К нам присоединили еще одного эсера, одного меньшевика; в качестве агитатора дали «Станислава» (Вольского), бывшего в то время любимейшим оратором рабочих собраний, и мы, руководимые Чеботаревым и делегатом сотни, отправились. Инструкция нам была дана широкая и неопределенная, вплоть до вывода полков в действие.
Дело было к вечеру. Николаевские казармы находились не близко — на Ходынском поле, и мы добрались туда уже совсем к ночи. После коротких переговоров дневальный пропустил нас во двор, делегаты пошли за казаками, а мы остались ждать и распределили роли. Первым должен был говорить «Станислав» (Вольский). Как только вызвавшая нас сотня собралась на дворе, он заговорил, но я не узнал блестящего «Станислава». Не знаю, действовала ли на него непривычная обстановка, непривычная аудитория, отсутствовал ли обычный тон взаимного доверия и симпатии, столь необходимый для агитатора, но «Станислав» говорил бледно, вяло, слабо, заикаясь, и на лицах слушателей все более вырисовывалось удивление. Казаки начали мяться и слушали с неохотой, и даже раздавались голоса: «Он все про царя, а когда же про дело?» Дело в том, что «Станислав» забыл обычное правило при агитации среди солдат: начинать с шеврона и кончать царем, — и к этой аудитории обратился прямо с царя, и так на царе и доехал до конца речи — конца бледного и вялого, как вся речь. После него заговорил эсер, по-видимому, более опытный и лучше знающий эту среду и ее предрассудки. Его слушали с большим вниманием, но вдруг послышался звон копыт по мерзлой земле, и во двор въехала другая сотня того же полка, возвращавшаяся с разгона какого-то рабочего митинга.
По команде офицера сотня моментально окружила нашу группу, причем слушавшие казаки быстро загородили нас собой. Раздалась команда: «Шашки вон, руби», — но казаки не спешили повиноваться, видя перед собой однополчан. «Что это за люди?» — «Да это свои же казаки в вольном». — «Вот погодите, мы сейчас пришлем дежурного офицера посмотреть, что это за казаки». Приехавшая сотня отправилась к казармам, а вызвавшие нас казаки смущенно говорили нам: «Вот что, братцы, удирайте-ка вы, пока целы». В этот момент пришел дежурный офицер, как я узнал впоследствии — есаул Щербаков, и сказал нам следующее: «Господа, я обязан вас арестовать, но я сочувствую вам всей душой и прошу немедленно бегом отправиться к трамваю, иначе будет поздно. Все остальное я беру на себя». Мы последовали его совету, а он, действительно, все взял на себя, был арестован и через полгода военным судом приговорен к трем годам крепости.
Мы вернулись назад очень сконфуженными и попали на совещание к шапочному разбору. Не знаю, какое было принято решение, но мы с «Иосифом Георгиевичем» уговорились поехать на следующее утро в Спасские казармы в Ростовский полк: нас охватывало отчаяние при мысли, что благодаря нерешительности организаций придется проводить вооруженное восстание силами наших дружин, слабость которых мы знали лучше, чем кто бы то ни было, и при этом весь московский гарнизон будет против нас. К Спасским казармам мы приехали часов в 11 утра и уже сунулись в ворота, как вдруг нас поразило нечто необычное, происходившее во дворе. Там расхаживали офицеры, перед которыми в струнку вытягивались солдаты. Мы отошли в сторону и старались из разговоров в толпе выяснить, в чем дело. А дело оказалось очень простое и для нас слишком неожиданное: полк, прождав два дня, начал естественно разлагаться. Ночью часть раскаявшихся солдат освободила арестованных офицеров, и одного их появления было достаточно для приведения к покорности всего полка. Полк был потерян, а вместе с этим был потерян для нас и весь московский гарнизон. Трудно было ожидать, чтобы после неудачи ростовцев хоть одна воинская часть в Москве пожелала выступить. К тому же правительство приняло ряд мер, которые еще раз показали, что «слуги реакции не краснобаи». Экономические требования солдат были удовлетворены. Запасные и отслужившие срок были немедленно отпущены. Точно так же были отпущены и вольноопределяющиеся, и наиболее неблагонадежные из солдат. Московский гарнизон был разбит еще до боя.
