Утром мой хозяин пошел на разведку и принес известие, что через Горбатый мост выпускают с Пресни публику. Хотя мои хозяева и предлагали укрывать меня дальше, но я предпочел не отсиживаться, а пробраться домой. Сердечно простился я с давшими мне приют людьми, спустился на Нижне-Прудовую и пошел к Горбатому мосту. Меня обогнало несколько извозчиков, и на одном из них ехал мой товарищ и дружинник П. А. Михайлов. Мои хозяева тоже рекомендовали мне взять извозчика, говоря, что на извозчике легче пропускают, но я отказался. У Горбатого моста стояла огромная толпа желавших пройти. Ей перегораживали путь два ряда солдат: один — у Нижне-Прудового конца моста, другой — у Верхне-Прудового. За вторым рядом на возвышении размещались офицеры, наблюдавшие за всей операцией и вместе с тем решавшие дела заподозренных. Порядок выхода был такой: каждый, желавший пройти, опрашивался кем-либо из солдат первого ряда и затем с поднятыми вверх руками перебегал ко второму ряду, где его обыскивали и затем пропускали или задерживали.
Сцены были раздирающие. Стояли в очереди старик и старуха — по-видимому, муж и жена. Жену пропустили, а мужа задержали — задержали, потому что какой-то штатский шепнул что-то одному из офицеров. Несчастная женщина валялась в ногах и у солдат, и у офицеров. Все было тщетно. Был и такой случай. Человек, прошедший сквозь сито и уже отпущенный, вдруг бросился бежать: вероятно, растерялся от всех пережитых ощущений. По знаку офицера за ним бросился солдат и всадил ему в спину штык. Тело продолжало лежать.
Наконец, очередь дошла и до меня. Мои объяснения сразу показались подозрительными опрашивавшему солдату, и он поместил меня в особую группу. Не знаю, долго ли я стоял в ней, но момент был жуткий. Вдруг я почувствовал устремленный на меня взгляд. Смотрел один из солдат другого ряда, и во взгляде его чувствовался молчаливый призыв. Я, не отдавая себе отчета, поднял руки вверх и перебежал расстояние между рядами, направившись прямо к этому солдату. Он велел мне расстегнуть пальто. Слегка похлопал по бокам, громко сказал: «Ничего нет. Идите, — и тихо прибавил: — Не торопитесь». Я тихо пошел, прошел Б. Девятинский, пересек Новинский бульвар и проходным церковным двором вышел прямо к своей квартире, где не был уже две недели.
Петр Иванович и Даниил Иванович были дома. Даниил Иванович прошел кружным путем через М. Грузинскую и Владимиро-Долгоруковскую. Петр Иванович, действительно, нашел приют на обсерватории у астрономов С. Н. Блажко и С. А. Казакова, провел там ночь, а утром без затруднений прошел через Горбатый мост, причем обыскивавший его солдат взглянул ему в глаза и сказал: «Может быть, ты стрелял в нас. Ну, да бог с тобой, иди». Неблагополучно было с П. А. Михайловым. Его погубила кожаная куртка, под которой была студенческая тужурка. Он был расстрелян. Хотелось бы сказать о нем несколько слов. Он был сын артистки и учительницы пения Михайловой. На нашем курсе считался одним из самых способных студентов и, действительно, обнаруживал редкие дарования и большую разносторонность. Политически он был настроен право и в то время, как я был лидером левой части нашего курса, он был лидером правой академической части. Но осенью 1905 года в нем начался переворот. Он прочел Маркса, увлекся научной красотой и внутренней логикой его построений, некоторое время уверял меня, что мы делаем из верных посылок неправильные выводы, потом вдруг вступил в партию и то короткое время, которое пришлось ему работать, был одним из активнейших пропагандистов и во время восстания — дисциплинированным и смелым дружинником.
Из наших окон в Трубниковском переулке была видна Пресня, и, когда наступила ночь, она вся осветилась заревом пожара. Залпы не прекращались до поздней ночи. Мы не могли понять, что там происходит и в кого стреляют семеновцы. Позже нам стало ясно, что это было торжество победителей, мстивших безоружным пресненским рабочим за пережитые во время восстания страхи.
Оставаться в нашей квартире было невозможно, так как она все время была слишком на виду. Мы разошлись по знакомым. С одним из первых поездов приехал из Смоленска мой отец, не надеясь найти меня. Он был так рад меня видеть, что не сказал ни слова упрека за всю тревогу, которую пережил. Я не думал о родителях, которые не найдут своих детей, — думал о наших и о своих ошибках, и у меня зрела решимость вести подготовку второго восстания, использовав весь опыт первого. Но об этом — в другой раз.
В заключение хочу сказать несколько слов о настроениях среди партийных работников на другой день после восстания. Начались обвинения и самообвинения. «Евгений» образовал группу протеста, которая требовала предания партийному суду всех виновников наших неудач
[2098]. Когда он предложил мне присоединиться к ним, я ответил, что начинать нужно с самих себя, что все мы виноваты нашей неопытностью, неумением, непониманием, но что, с другой стороны, других опытных умелых рук не было и не могло быть. Восстание не было нами придумано. Оно надвигалось естественно, стихийно, и не в нашей власти было предотвратить его. Я напомнил ему энтузиазм наиболее сознательных рабочих на конференции 5 декабря, напомнил настроение масс по районам, непобедимое течение рабочих волн к центру в первые дни восстания — движение, постоянно отбрасывавшееся назад, но не прекращавшееся. Не судить и осуждать надо, а учесть опыт, учесть ошибки свои и чужие и готовиться к следующему восстанию. Кампания «Евгения» не имела больших результатов, и группа протеста скоро сошла на нет. Этот душевный кризис после восстания надломил многих партийных работников.
Я уже перечислял наши главнейшие ошибки, которые обусловили военный неуспех восстания: непонимание психологии войск и неумение ее использовать, пассивная тактика вместо единственно возможной и обеспечивающей успех активной, незнание противника и неумение наметить его наиболее жизненные пункты, неиспользование и распыление своих собственных сил. Мне кажется, что эти ошибки все-таки были неизбежны и от нас не зависели и что этот низкий уровень военно-технической подготовки и проведения восстания неизбежно вытекал из всей тогдашней политической обстановки.
