Сижу как-то в деканском кабинете. Входит милейший Иван Иванович Жолцинский (муж танцовщицы Франчески Беаты, о которой я уже упоминал в связи со встречей Нового года) и поет: «Ко мне возвратилась счастливая юность, ко мне возвратилось блаженство любви…»
[442] Я говорю: «Партия — теноровая, а вы — баритон. Кто вас омолодил?» А он отвечает: «Вот об этом я вас хочу спросить. Если бы меня, после 25 лет профессорской деятельности, поставили в третью категорию, я был бы немножко обижен, но примирился. Но быть поставленным в первую категорию, то есть в начинающие ученые, — это свыше моих сил. Скажите, кто этот Мефистофель, и я покажу ему, что мои кулаки сразу помолодели». Тон был шутливым и милым, но обида и огорчение так и выплескивались наружу. Что я мог сказать? Я пообещал добиться пересмотра его дела и добился, но обида его была настолько велика, что он немедленно оптировал польское гражданство и уехал в Львов, где занял пост директора крупного агрономического института, а мы потеряли очень ценного специалиста, который до этого момента считал русский язык родным и не думал о том, что он — поляк. Инциденты в таком же роде возникали и у физиков: университетские старались свести к нулю лазаревцев, а те обстреливали университетских из Наркомздрава и других комиссариатов, где были в силе.
Некоторые из профессоров, и именно из старой гвардии, пошли по стопам Зелинского. Для всех было полной неожиданностью, что почтеннейший Димитрий Николаевич Анучин — старейший из профессоров, бывший декан, с достоинством ушедший в 1911 году в отставку, — отправился в Главпрофобр, не предупредив факультет и декана, чтобы получить лишнего ассистента. Вопрос об этом был поставлен (не мной) на заседании факультета, где я председательствовал, и вызвал бурные и неприятные для Анучина прения: настолько неприятные, что он встал и вышел вон. Я сейчас же попросил его вернуться и сказал: «Димитрий Николаевич, вам совершенно не следует обижаться. При вашем опыте, конечно, вы понимаете, в каком трудном положении находится факультет и насколько каждое проявление сепаратизма ухудшает наше положение, и ваше — тоже. Вы получите ассистента, но потеряете возможность пользоваться разумно и им и вашей лабораторией, и мы уже будем не в силах защитить вас». Он встал и весьма корректно признал мою правоту
[443].
Общеуниверситетский совет профессоров ректором не созывался, а в правление университета входил один из университетских сторожей, но не входили деканы факультетов. Поэтому деканы собирались частным образом, чтобы обсуждать общеуниверситетские дела. Медицинский факультет был представлен деканом — профессором хирургии Спижарным. В течение гимназического курса я постоянно слышал о нем отзывы преподавателя древних языков Мартина Мартиновича Крамарича: «Изучайте грамматику, как следует изучайте грамматику. Это — наилучшая гимнастика для ума. Никакие точные и естественные науки не могут с ней сравниться. Пользуйтесь временем, пока это доступно, а то кончите гимназию, попадете в университет, и вас не смогут там ничему путному научить. Вот вам пример: был у меня тут ученик Спижарный. Идиот идиотом, ни одного аориста не мог запомнить, в каждом классе по два года сидел. Наконец, эта дубина кончила, попала-таки в университет, и что бы вы думали, теперь он там — профессор. Хотел бы я знать, чему этот болван может учить».
Еще будучи студентом, я познакомился со Спижарным: имел смелость позвать его к одному, тяжело больному, товарищу; он немедленно велел запрячь свой экипаж, поехал, был очень мил и сделал все, как нужно. При первой же встрече тут, уже на равных правах, я напомнил ему о Смоленске и Крамариче. Он заволновался и сказал: «А вы знали его? Скольким, скольким он испортил жизнь! И я потерял из-за него четыре года». Пушкин великодушно предлагал: «Наставникам, хранившим юность нашу, не помня зла, за благо воздадим»
[444]. Не знаю, может быть, это было возможно по отношению к Царскосельскому лицею его времени, но не по отношению к царским классическим гимназиям.
Деканом факультета общественных наук был профессор Винавер, которого не надо смешивать со знаменитым адвокатом. Это был очень левый человек, очень сочувствующий власти, и для него, как и для меня, было весьма огорчительно, что политика Наркомпроса приняла такие формы и привела к таким результатам
[445].
