Старый граф Кураев говорил, покуривая турецкую трубку с длинным мундштуком, а я тянул папиросы, все далее уходя по тропинке в глубину минувших веков…
Глава пятая. Семейное предание, или царевы слуги
1
Шел 1564 год – год-предвестник великой бури. Страшного урагана! Ему суждено будет смести десятки тысяч жизней. Кровавый шторм опричнины только близился, но уже шли казни, словно готовился царь, испытывал себя и подданных своих на силу и волю, и на великое будущее терпение.
На первый план в государственном аппарате царя-мучителя вышел Алексей Данилович Басманов. Боярин, один из первых воевод Иоанна Грозного, о котором Карамзин скажет: «воевода мужественный, но бесстыдный угодник тиранства». Но так и было: и воеводой он был толковым, и сердце имел чернее ночи. Готов был всех похоронить – и первым стать пред государем, не упустив ничего. Что до царя, то Иоанн с радостью и силой подтягивал к себе людей порочных, чтобы не одному губить душу, чтобы было с кем разделить все известные миру грехи.
Алексей Басманов был у царя со своими молодцами. На них, как на самых верных, и возлагались главные приказы: кого казнить, а кого миловать. Царь долго смотрел на верных слуг, а потом протянул руку и указал пальцем на одного из молодых воинов. И все, именно по мановению царской руки, посмотрели на своего товарища.
Им был Антон Кураев. И как и прежде, Антон шагнул вперед, упал на колени и приложился к царственной ледяной руке, на которой и золото казалось кипятком. Сам Басманов не осмелился проронить ни слова.
– Теперь вижу, кто ты, – сказал царь Иоанн. – По глазам узнал. Помню, как в первый раз руку мне поцеловал… До сих пор мне твой песий поцелуй кожу жжет! – усмехнулся Грозный. – Мало кто умеет так руки целовать, а? Пес? Так ведь только от сердца облобызать хозяина можно!
Царь засмеялся, а с ним осторожно засмеялись Басманов и свита.
– Но ведь ты шереметевский холоп, верно? – подозрительно спросил Иоанн Грозный. – Как же так? Отчего здесь? Предо мной? Мне твой хозяин Никита не люб более!
– Был шереметевский, Ваше Величество, был! – воскликнул Антон. – Басмановский я нынче!
– Мой он нынче холоп, – подтвердил Алексей Басманов.
– А не подослал ли его Шереметев к нам? – спросил Иоанн.
Все так и нацелились глазами на Антона.
– Нет, государь, – покачал головой Басманов. – Он уже пять лет верой и правдой мне служит.
Все знали норов царя! Выстрелит душегубу в голову – и на кол хоть безвинного посадит. Раз плюнуть! И страх вдруг сжал сердце Антона Кураева.
– Мне тот поцелуй, Ваше Величество, дорогим вышел, – вдруг признался он.
Решил себя защитить! Обезопасить!
– Объясни, – потребовал царь.
– Боярин Шереметев меня высечь приказал. Нашел предлог. Но я-то знал, за что он со мной так. За любовь и преданность к тебе, государь. Так что нет у меня любви к прежнему хозяину. Забыл я его!
– Не верю, – мрачно процедил Иоанн Грозный.
– Было, – низко склонил голову Антон.
– Ты встань, встань, – потребовал государь.
Антон поднялся с колен.
– Как же так? – нахмурился Иоанн Грозный. – Человек руку царю, помазаннику Бога на земле, целует, а его за это плетьми? – государь даже лицом потемнел. – Нехорошо это, не по-божески, – он обвел глазами свою свиту. – Что скажете, холопы мои?
– Да это что самому царю в его светлую личность плюнуть, – с ухмылкой заметил Басманов.
– Точно! – воскликнул царь. И обратился к Антону: – Как звать тебя?
– Антон Кураев, – выпалил тот.
– Хочешь честь свою вернуть, Антон Кураев? Говори, пес мой верный, не таись!
– Хочу, – кивнул Антон, плохо понимая, куда клонит царь.
– А коли хочешь, тогда возьми полсотни моих людей и скачи к боярину Шереметеву. Скажешь ему: царь тебя вызывает! Ждет тебя самодержец! А я пока бумагу продиктую, да такую, – Грозный взглянул на улыбавшегося Басманова, – что никакой Шереметев отказать не посмеет.
Страшно стало Антону за свои слова. За признание свое! Страшно, да назад слов не вернешь! Отступать поздно было.
– Как скажешь, государь, так и поступлю, – кивнул он.
– А я уже сказал – собирай ватагу, Антон Кураев! А Басманов тебе в том поможет! И вот что, холоп, подойди, – царь прихватил за грудки Антона худой и жилистой рукой, – с коня не сходить и не кланяться. Понял?! Сойдешь, донесут, сам тебя выпорю! Тебе порка шереметевская гостинцами к Пасхе покажется! – Иоанн Васильевич тряхнул сильной костистой рукой Кураева. – Понял?!
– Понял, государь, – кивнул тот.
– Лети, пес мой верный! – оттолкнул он Антона. – Служи хозяину! Мне служи!
И вот уже вылетела ватага в ночь из Кремля и неслась по московской земле в сторону шереметевских угодий. А была зима. Белым-белом занесло Москву. Горели факела, огонь освещал веселые и злые лица! Сколько лихого неистовства было на них! Скоро, скоро этих лиц станет куда больше! Тысячи почувствуют силу, помчатся черными псами по русской земле во всех направлениях: терзать и мучить! Пока только начало было.
Среди ночи отряд в полсотни человек окружил шереметевский терем и пристройки к нему. Лаяли псы, бросались на гостей непрошеных, скоро выбежала челядь и охрана с мечами. Но дерзкий, звонкий голос глашатая заставил всех Шереметевских остудить пыл:
– Грамота от царя Ивана Васильевича боярину Никите Шереметеву! Срочно!
И скоро, в наброшенной наспех шубе, вышел на крыльцо Никита Васильевич. Направил коня и выехал вперед Антон Кураев, выехали с ним и факельщики, и другие кольцом обступили.
– Зачем я среди ночи царю понадобился? – с крыльца спросил боярин.
– Мне то неведомо, – ответил Кураев. – Понадобился, и того достаточно.
– Слезь с коня, человек.
Только на миг смутился Антон.
– Не велено мне.
– Кем не велено?
– Государем.
– Быть такого не может…
Он спросонья еще не признал в госте своего молодого слугу! Да и темно было кругом, что факела – так, искорки во тьме зимней ночи! Да еще шапка, и борода стала густой, и лагерь, откуда прибыли посланцы, чужим и враждебным был всем добрым людям.
– Так и есть. Подойди и возьми.
Все шереметевские замерли. Такого еще не было! Да многого еще не было на Руси! Только подходило к горнилу, в котором в муках переплавляться ему, молодому государству. Только первые языки пламени обжигали его!
Шереметев спустился с крыльца. Кураев направил руку за отворот полушубка, вытащил грамоту и протянул ее бывшему хозяину. Стеной сидели в седлах посланцы царя, и Антон не стал подъезжать.
