– Да у них гульба на всю Ивановскую, – заметил Степан. – А Марфы Алексеевны не видать!
– Может, и нет ее тут? – жадно оглядывая углы комнаты, с величайшим облегчением кивнул я. – Что думаешь, Степан? Не видать же ее!
– Верно, Петр Ильич, не видать.
– Господи, если жива еще…
– Я так думаю: не видать ее потому, что она, может быть, сейчас в комнате соседней к лежанке ремнями пристегнута. Это у них в правиле. Или, что вернее, во-он для него припасена – для главаря их, – кивнул в начало стола Горбунов. – И впрямь же – Бык!
Он – широкоплечий и бородатый, в расстегнутой на волосатой груди алой рубахе, с широким кольцом в мочке уха, сидел во главе стола. Нет, не сидел! Раскачиваясь, откидываясь назад, он ржал, и как мне показалось, ржал громче всех. Стекла подрагивали от их общего лающего и рыкающего звериного смеха.
– Где же у них отхожее место? – поинтересовался я. – Как думаешь, Степан?
– Да не дворец поди, – усмехнулся тот. – На морозце эти твари гадят, точно!
Один из разбойников, с черной повязкой через правый глаз, встал и, покачнувшись, вытащил из-под себя табурет.
– А вон этот-то, одноглазый, куда пошел? Не к нам ли, на морозец?
Все еще корчась от смеха, он вышел из-за стола и направился к низким дверям. Распахнув их, скрылся в темноте. Я мог бы поклясться, что его отсутствие никем замечено не было!
– Обойдем дом? – предложил Степан.
– Обойдем, – кивнул я.
За домом, в углу двора, мы сразу увидели дощатый туалет. И сейчас же скрипнула дверь позади дома, и на улицу вышел тот самый косой мужик, только уже в тулупе. До нужника он решил не тащиться – стянул портки прямо за домом и тут же, кряхтя, уселся. Но важного дела мы ему сделать не позволили.
Подступили двумя тенями.
– А-а?! – открыл он было рот, но, приложив палец к губам и сказав: «Тс-с!», я вложил ему в пасть дуло револьвера. Второй револьвер уперся ему в темя.
– Ты уже почти на том свете, голозадый, – улыбнулся я. – В аду, на самом донышке. Поэтому тихо сиди, не рыпайся. Понял?
Тут-то мужичка и прострелило. Громко и с треском! Я с отвращением скривился, а Степан, усмехнувшись, сказал:
– С облегчением, душегубец. Давай, не стесняйся. Видать, в последний раз. Верно, Петр Ильич?
Имен своих мы уже скрывать и не думали!
– Верно, Степан, – кивнул я и спросил у застигнутого врасплох татя. – Марфа Алексеевна Прянина, которую вы у Сивцовых взяли, жива? Говори, сволочь.
С ледяным дулом во рту, мужик испуганно кивнул.
– Где она?
Пленник жалобно замычал.
– В этом доме?
Вновь кивнул. Я вытащил из его пасти револьвер.
– Так где она?
– В подполе, – прохрипел мгновенно протрезвевший мужик. – Ага. Точняк в подполе.
– Истязали?
– Не знаю, барин, девка-то больно хороша! Не для всякого. С ней Бык Мироныч наш балакал…
– Насиловал?
– Да, кажись, нет.
– Отчего же такая честь? Что хотел от нее?
– Откуда ж мне знать-то?
– Говори или второй глаз выдавлю. Этим вот стволом и выдавлю.
Как ни странно, но угрозы действовали на всех подонков купца Кабанина схожим образом – тотчас развязывали им язык. Шкурники за шкуру свою в первую очередь и боялись!
– Да про важного барина спрашивал. От графа какого-то. Она с ним вроде как того. С барином с этим. Любовь и так далее. Ага. Краем уха я слышал. Он вроде как зуб имеет на всех наших. Барин тот. Ага.
– Значит, жива? – велико было мое облегчение.
– Жива-живехонька. За ней, бабенкой этой, приехать должны. Завтра.
– Кто?
– А вот этого не знаю, – честно ответил бандит. – Тот, кто за нее деньги заплатил. У Быка Мироныча свои секреты!
– Зачем помещицу Сивцову убили?
– Да уж больно грозилась она! Ага, – кивнул он. – Кому такое по нраву-то? Тюк по голове – и все угрозы.
– Ясно. В подполе, значит, ваша пленница. А глубокий подпол-то?
– Ох, глубокий! – живо закивал мужик. – Колодец! Одна дверца, другая. Поначалу грибочки да ягодки на зиму. Для хранения. А поглубже – для таких вот несговорчивых, как барышня эта. Для купчишки какого, должничка, али сыночка его. Я портки-то одену, барин? Дозволь, а то срамота, а? В дерьме весь…
Я взглянул на Степана – он понял все разом. Шагнул к мужику и от бедра ударил его ногой в скулу. Разбойник влетел головой в бревно и раскис в изгаженном снегу.
– Теперь ступай за нашими, Степан, – приказал я. – Да поскорее приходите.
– Я вас тут одного не оставлю, – замотал он головой. – А если еще кому приспичит? Увидят, – кивнул он на татя.
– Ступай, – приказал я. – Подумают – пьяный, уснул.
Мой помощник кивнул. Он оказался прав. Еще минут через пять из дома вывалились двое мужиков и так же завернули за угол.
Я к тому времени уже стоял за поленницей.
– Смотри-кась! Косой-то спекся, да еще без штанов! Да в дерьме! – говоривший уже прудил на дом, рядышком со своим товарищем. – Вот умора! Замерзнет ведь! – оба закончили дело одновременно. – Погляди, и голову разбил, нажрался-таки! А ну, хватай его – потащили в дом!
Они прихватили одноглазого за руки и поволокли к заднему крылечку.
– В сенях оставим, Бык Мироныч ему не возрадуется. Обгаженному-то! Нам еще попадет!
Минут через десять дом окружил отряд станового пристава Кречинского. Я уже вышел за ворота. В избе по-прежнему шел пир горой. Ржали, звенели стопарями, набивали утробы. Упивались и обжирались, не ведая печали! Ничего не боялись разбойники в лунную февральскую ночь, далеко забравшись от всех губернских сыщиков!
И все же мы решили дождаться казаков. Вскоре взвод широко рассыпался цепью вокруг хутора. Казакам заранее сказали, что тут залегли революционеры-террористы, бомбометчики и поджигатели, и казачки сабельки наточили остро. Не любили они эту шатию-братию, угрожающую порядку Российской империи! Несколько казаков остались на улице перед домом – караулить дорогу. А наш отряд, уже войдя во двор и окружив избу, запалил приготовленные заранее факела. Кречинский, переглянувшись с есаулом Карпенко, а затем и со мной, скомандовал: «С Богом!», – и тотчас же обильно смоченные в керосине факела полетели на соломенную крышу…
Мы ждали. Замерев, затаив дыхание. Из дома сбивчиво выливались трели гармоники, рвалось все то же пьяное ржание. Пламя ползало, приноравливалось, а потом привыкло и, подхваченное и взбодренное морозным ветерком, пошло в стороны.
И вот уже сурово затрещала огнем вся крыша.
