– Да что такое, солнышко?
– А если не вернешься? Если убьют? – голос ее дрогнул. – Что мне делать без тебя? Куда идти? Петруша? В петлю лезть?
– Вернусь, – уверенно сказал я. – Слово даю: вернусь!
Она быстро отвернулась, заплакала в подушку. Ее плечи вздрагивали, я гладил их, целовал.
– Уйди, – только и твердила она. – Не хочу так, не хочу!
– А я не хотел тебе говорить, да скажу. Теперь и скажу. Кураев мне одну из своих усадеб пообещал, здесь, в Самаре, а это целое состояние, – взяв Марфушу за плечо, я повернул ее к себе. Глаза ее были заплаканы, смотрела она нарочито в сторону. – Но не за этим я еду. Правда. Как и твой граф, не хочу я оставлять этих зверей за своей спиной. И за спиной близких своих. Жизни не будет. Пойду за ними на край света. Достану. Степан Горбунов поможет – у него хватка, как у тигра. Вцепится – не отпустит. Любого порвет.
– Иди, бери Степана, езжай, – надув губы, уже с красными глазами, процедила она. – Куда хотите езжайте… хоть в Африку!
– Ну, это совсем далеко! – рассмеялся я. – Думаю, так далеко забираться нужды не будет!
– Езжайте, езжайте, хоть к белым медведям, – все отталкивала она меня, но уже не так грозно. – Пообморозьте себе носы, длинные они у вас больно, как я погляжу!
– Хотя, на счет усадьбы Кураевской я приврал, – вдруг и очень многозначительно сказал я. – Заполучить ее было бы ой как полезно! К свадьбе вышел бы хороший подарок…
– К какой свадьбе? – она рывком повернулась ко мне. Чего только не было в ее глазах: и счастье, если правда, и горе, если нет, и тревога, тревога. – О чем ты, милый?!.
– Жениться я на тебе хочу, глупышка моя, – я поцеловал ее в заплаканные глаза. – Мужем твоим хочу стать, – у Марфуши даже губы задрожали. – Пойдешь за меня, девочка моя?
И она обняла меня, счастливая, всхлипывающая, и сама притянула, обняла руками и коленями, стала гладить по загривку, спине…
– Ну, чего ты расплакалась-то? – повторял я, все теснее прижимая ее к себе, уже вспыхивая желанием, огнем. – Хватит, хватит… Давай лучше о том, с чего начали…
– Давай, милый, давай, – шептала она.
…Мы выезжали на рассвете. Деревянная усадебка и яблоневый сад вокруг нее спал в снегу. Поскуливал взрослый щенок овчарки на крыльце, ожидая завтрака и ласки.
– Степа, береги его, как зеницу ока береги, – кутаясь в пуховый платок, со слезами на глазах сказала Марфуша. – Нет у меня никого дороже! Слышишь?!
– Все для вас сделаю, Марфа Алексеевна, – улыбнулся он, уже в седле. – Да Петр Ильич и сам за себя постоять умеет! Жаль только, хромый еще!
Мы уже попрощались – оставались последние мгновения. Она подошла ко мне, протянула руку. Я сжал ее пальцы. Неподалеку стояли Федор и Агриппина. И племянник их убогий. Старуха плакала.
– Ну все, прощай, милая! – я отпустил руку Марфуши. – Едем!
– С богом! – услышал я дрогнувший ее голос.
А когда оглянулся, лица не увидел – Марфуша плакала, закрывшись платком.
4
Ровно через сутки, к вечеру, полиция Симбирска окружила деревенский дом крестьянина Кузьмы Загоскина в деревне Лопухино – там, где Симбирск граничил с Семиярском. Мы громко постучали в дверь и в ответ услышали брань. Постучали напористее. Нам открыл гневный бородатый мужик на деревяшке, немного пьяный, покачнулся, изменился в лице, увидев меня, Степана и полицейских.
– Что с Анюткой? – отступив, вдруг хрипло спросил он. – Жива ли?!
– Что с вашей Анюткой, это мы у вас хотим спросить, – входя, проговорил я. – Анна Кузьминична сбежала из дома с преступником, которого ловят по всей Российской империи.
– Никола ж утонул, – вновь покачнувшись на деревянной ноге, прислонился к косяку Кузьма Загоскин. – В газетах писали… Сам я читать не умею, говорили…
– Писали-то писали, Кузьма Егорыч, да не утонул он. А писали специально, чтобы слабину ему дать, чтобы он вольно себя почувствовал. – Я погрозил хозяину пальцем. – И вы об этом знаете, милейший. А теперь говорите, и для блага дочери, куда ваша Анюта собралась со своим любовником. В Польшу? Турцию? В Туркестан? Или сразу на Камчатку?
– Ничего я не знаю, – замотал головой хозяин дома. – Собрала вещички и улизнула, пока я спал. Ничего не сказала. Вырастил стерву на свою голову, – он нарочито пьяненько развел руками: – Представляете, господа хорошие: отца-инвалида взяла и бросила?!
Я оглянулся на Степана. Но он только пожал плечами. С одной стороны, такая выходка была бы свойственна пылкой молодой женщине, влюбленной в циничного негодяя. С другой, отец ее явно что-то скрывал. Он хорошо понимал: отыщи мы Николу, устрой на него облаву, за жизнь его дочери никто не поручится!
– А если так, – пройдясь по дому, с другой стороны начал я. – Мы вам обещаем, что найдем Николу и вернем вашу дочь. А поскольку за Николой смерть на смерти, мы его вздернем, и он уже никогда не заявится к вам. Как вам такой уговор?
В глазах мужика я прочитал испуг. Нет, не подходило ему такое соглашение! Сразу было видно!
Кузьма затряс головой:
– Говорю же, Анютка девка строптивая, точно ветер – фьють! – ловко присвистнул он. – И нет ее. Ищи-свищи! Ветра в поле… Господа хорошие, – он положил руку на грудь, – ничего не знаю, оставили бы вы меня, старика, а? Найдете – в ноги вам первый поклонюсь! А не отыщете, что ж, буду в одиночестве погибать, – он даже хлопнул себя по сердцу. – Так и знайте!
Я повернулся к нему внезапно и грозно, точно хотел его ударить.
– А подруга ее лучшая нам другое говорила! – ткнул я в одноногого мужика пальцем. – Другое!
– Люська-то? Галкина? Стерва эта рыжая? Да брешет она, господин начальник. – Кузьма Загоскин криво шагнул ко мне. – Брешет, гадина! (В который раз я переглянулся со Степаном, но отец беглянки этого не заметил.) Она ж завидует Анютке-то, красоте ее! – он даже кулаки сжал от гнева и отчаяния. – Вот и наговаривает, сучонка! Подлюка рыжая, поганка!..
«Рыжую подлюку» отыскали и привели в дом Загоскиных почти сразу. «Но как вы угадали, Петр Ильич?!» – не скрывая удивления и даже восторга, спросил Степан. «У девчонки обязательно должна быть подруга, которой она рассказывает все: от сердечных болей и постельных сцен до самых сокровенных грез! – я улыбнулся. – Это – азбука, мой друг. И несомненно именно эта подруга чаще других бывает в ее доме. Отец Анюты просто обязан был ее знать!»
Люська Галкина была напугана куда больше одноногого заговорщика. И если Кузьме Загоскину терять было, в сущности, нечего, кроме своей свободы, а на себя он плюнул, это было ясно, то зеленоглазую рыжую девицу я тотчас же прижал к стенке.
– Мать и отца как сообщников в Сибирь, – сказал я в присутствие Степана и двух жандармских унтер-офицеров, – сестру и брата – в приют. А тебя за сокрытие могут и повесить!
