– Не будет у нас большого имения, – в день приезда сказал я. – Меня обманули, обвели вокруг пальца. Первый раз в жизни! И странно, я не чувствую разочарования…
– Ты у меня есть – и большего мне не надо, – сказала тогда она.
Только один раз Марфуша обмолвилась о моем откровении перед отъездом, когда она ревела в подушку. Мы сидели за обеденным столом, в открытые окна уже лезли ветви цветущих яблонь. «Помнишь, что говорил перед отъездом?» – спросил она. «Помню, – ответил я. – И от слов своих не отказываюсь, – я потянулся к ней, погладил ее руку, – придет время, милая, придет…»
Что ж, имение я не получил, но счастлив был.
До того самого дня, пока не получил из Симбирской губернии письмо от Степана Горбунова. В конверте было занятное фото. Дармидонт Кабанин в окружении дворни на летней полянке, на фоне усадьбы. У его ног сидит темноволосая кареглазая девушка в сарафане, с открытыми плечами, уже оформившаяся, округлившаяся, и улыбается в объектив. А Дармидонт Михайлович держит в своей лапе ее руку.
«Она! – понял я. – Анюта Загоскина!..»
И тогда ко мне пришло невероятное открытие. Все разом встало на свои места. Ведь и раньше я понимал, что не мог грубый казак Никола придумать такое бегство, никак не мог! За такой авантюрой мог стоять только сам Дармидонт Михайлович Кабанин! Но стоило ли ему так волноваться из-за цепного пса и его малолетней подружки? Придумывать хитрейшие комбинации? Нет конечно! И не было никакой страсти Николы к Анюте и прочей любовной дребедени! Зато было другое: страсть самого Дармидонта Кабанина к юной девчонке, ослепляющая страсть, которая часто приходит к стареющим людям, когда неведомый дух раздувает в их остывающих сердцах последнее жаркое пламя! И это пламя способно спалить, лишить рассудка, сжечь дотла! Но Дармидонт Кабанин был еще и богат, силен, властолюбив. Умел по-царски подчинять себе людей. И, как видно, сумел пробудить в простой девочке ее первое чувство – чувство к своему хозяину, благодетелю, первому любовнику! Царю и богу.
За лето я вдоволь налюбился с Марфушей в своем худом именьице, в Самару почти не выезжал и готов был встречать зиму, окруженный заботами, безмерно счастливый и умиротворенный. Но не тут-то было. Осенью к нам в усадьбу пожаловал Степан Горбунов. Мы обнялись, расцеловались, я повел своего друга в дом.
Марфуша, вдруг занервничав, тоже чмокнула его в щеку.
– Ох, Степа, – покачала она головой, – боюсь я твоих визитов, до смерти боюсь! – Но отчего-то Степан не возразил ей. – Зачем приехал? – совсем разнервничавшись, спросила она. – Мне скажи вот прямо сейчас, не сходя с этого места.
– Соскучился я по Петру Ильичу и по вам, Марфа Алексеевна, – безмятежно ответил он.
– Ну да, – с грустной улыбкой кивнула Марфуша, – и где ж ты врать-то ловко так научился, а?
– И его сиятельство беспокоились о вас. Как вы тут, в деревеньке-то?
– В любви и согласии, Степа, вот как, – ответила Марфуша и пошла давать указания, как им потчевать гостя дорогого.
За обеденным столом, когда мы остались вдвоем за очередной бутылкой наливки, Степан сказал:
– Граф очень вас просил приехать к нему. В эти дни… Со мной приехать.
– Что случилось? – спросил я.
– Он хочет рассказать обо всем лично.
Что-то заставило меня поверить Степану: в серьезность и важность просьбы графа Кураева. Эти люди были скрытными, но не лукавыми. Если бы Степан сам имел полномочия обо все рассказать мне, он бы так и сделал. Но обстоятельства, как видно, требовали моей встречи с графом с глазу на глаз.
Я сказал Марфуше, что навещу графа, ее благодетеля, и пообещал вернуться через несколько дней. Она приняла эту новость спокойно, не заплакала, хотя уже сердцем почуяла недоброе, и, только сжав губы, кивнула.
Глава десятая. На другой конец света
1
Менее чем через сутки мы миновали село Воздвиженск под Семиярском, окруженное выкошенными осенними полями, и скоро въезжали в ворота усадьбы Горбатое, принадлежавшее графам Кураевым.
Александр Александрович сидел под колоннами в шароварах и старой телогрейке и пил чай. Он так ждал нашей встречи, что, все рассчитав точно, уже пару часов смотрел на дорогу. И ведь не ошибся старик! Вытащил меня из дома, ничего толком не объяснив, оторвал от любимой женщины, и ведь знал заранее, что приеду! Но почему?
Не на пирушку приглашал, не к праздничному застолью! Мы болели одной и той же болезнью: незнанием, поражением. Щеки наши до сих пор горели от пощечины! И каждый час мы, умудренные опытом мужчины, ожидали удара в спину. Вот что подгоняло меня, когда мы со Степаном, пришпоривая коней, разбивали дорожную грязь под холодным октябрьским солнцем.
Мы торопились успеть!..
Едва я спрыгнул с коня, граф обнял меня, и даже слезы блеснули в его глазах, под седыми бровями.
– Здравствуйте, Петр Ильич! – расцеловал он меня. – Дорогой мой человек! Устали? Чаю, наливки?
– Все буду, Александр Александрович, и обедать буду, – ответил я. – Дорога помотала – ни от чего не откажусь.
Тотчас поднесли два фужера графской абрикосовой – мне и Степану.
– Обед через часок будет, – сообщил граф, когда мы выпили крепкой настойки. – Для вас поросенка уже зарезали – в маринаде томится.
– Уже слюнки текут, – признался я.
Но разговоры про обед, и мы знали это оба, были так, присказкой. Поэтому, едва я поставил фужер на поднос, который держал слуга, и вытер платком губы, Кураев сказал: «Поторопимся, голубчик», – обнял меня за плечо и повел в свой кабинет. Степан последовал за нами.
– Вокруг да около ходить не буду, – обойдя стол и сев в свое кресло с высокой и гордой спинкой, сказал граф. Полез в ящик, достал из него сложенную вчетверо вырезку из газеты и через стол передал мне.
Я развернул листок. Это была китайская газета, пестрившая иероглифами. На сером фото я увидел праздничную церемонию во дворце, вероятно, в столице Китая.
– Это Пекин, – сказал граф, – дворец императора. Императрица Цыси кого-то чествует…
За низким длинным столом сидела целая шеренга мандаринов с императрицей Цыси во главе. Самых почетных и приближенных к императрице было не видно – лица их расплывались. Большинство оказались не в фокусе. А вот менее значительные оказались ближе к фотографу и потому их физиономии можно было рассмотреть…
– Внизу фотографии, приглядитесь, справа, – подсказал мне Кураев.
Мощный немолодой мужчина с зачесанными назад, на маньчжурский манер, волосами, во фраке, цепко смотрел в камеру через круглые темные очки; его юная черноволосая спутница в китайском костюме, сидевшая по левую руку от кавалера, отпивала из тонкого бокала шампанское. Ее глаза были так ловко подведены, что неискушенный зритель принял бы ее за полукровку – полуевропейку, полуманьчжурку… Конечно, я уже видел эту девочку, но на другой фотографии, в другой одежде, с иной прической! Но черты, глаза!..
