– Ну и рухлядь!
Вставил в дисковод полученный си-ди, а когда программа «рухляди» диск обнаружила, пробормотал:
– Оказывается, здесь записан видеофайл, – и нажал на «play» в окне программы AC/DC.
Видеозапись оказалась небольшой – продолжительностью всего сорок восемь секунд, и когда экран после традиционных черно-белых полос ожил, Надя увидела на нем из-за плеча Димы девушку. Молоденькую – лет, наверное, шестнадцати, а то и пятнадцати. Девушка, одетая в футболку, неподвижно сидела на табурете на фоне голой бетонной стены. Съемка велась то ли в подвале, то ли в гараже, то ли где-то на заброшенном промышленном предприятии. Словом, мизансцена походила на то, как снимают заложников в Ираке, – только, в отличие от тех записей, никого из похитителей рядом в кадре не было. Невзирая на средний план, было заметно, что юное создание растерянно и утомлено.
Девушка зашевелила губами – однако из колонок раздавалось одно только шипение. Дима до отказа увеличил на тумблере громкость – но лишь слышнее стал «белый шум». И вдруг грянул громовой голос. С соседних столов на них стали озираться, и Дима быстро уменьшил звук.
Но говорила не девушка. Звук и не попадал в ее артикуляцию. За кадром звучал мужской голос. Он говорил со странным акцентом, и лишь после нескольких фраз Надя поняла, что голос, видимо, изменили каким-то электронным фильтром, и потому он походил на голос робота: механический, скрипучий. По ритмически правильной речи Надя догадалась – мужчина за кадром декламирует стихи. Она вслушалась в монотонный голос.
…Вы совершили то,
Что обездушивает соглашенья
И делает пустым набором слов
Обряды церкви. Небеса краснеют,
И своды мира, хмурясь, смотрят вниз,
Как в судный день, чуть вспомнят ваш поступок…
[6]
Тут декламация оборвалась, но от этого голос девушки слышнее не стал. Она по-прежнему беззвучно несколько раз пошевелила губами. А голос за кадром проговорил:
Бог мщения уступит мне место,
Чтобы я покарал злых!..
И тут изображение пропало, по экрану поплыли черно-белые зигзаги.
Выждав минуту-другую – на мониторе ничего нового не появлялось, – Дима второй раз нажал на «play». И снова возникли знакомые кадры – девушка, беззвучное шевеление губ, а потом – механический голос. Надя с Димой вслушались в первые слова – те, что они сначала пропустили:
…Вы сделали такое,
Что угашает искренность и стыд,
Шельмует правду, выступает сыпью
На лбу невинности и чистоты…
А дальше пошло уже слышанное.
– Что это? – прошептала Надя, когда запись закончилась во второй раз. Она имела в виду все, что они увидели: девушку в бетонном узилище, ее беззвучное послание, декламацию за кадром. Однако журналист понял вопрос подруги прямолинейно и попенял:
– Ай-яй-яй, Митрофанова, а вы еще с высшим образованием. Что у вас было, миледи, по зарубежной литературе?
– «Четыре».
– Оно и видно, что «четыре». Художественный свист за кадром – монолог Гамлета. Как раз то место, где он обличает матерь свою, королеву Гертруду, в том, что она вступила в преступную связь с убийцей – дядей… Ах, не забыть мне в этой роли старика Высоцкого!.. А каков был Гамлет – Солоницын в постановке Тарковского в «Ленкоме»!..
– Что ты несешь, Полуянов?! – нахмурилась девушка. – Какой Солоницын, какой Высоцкий?! Тебе сколько лет было, когда Высоцкий умер?!
– Семь, – мгновенно ответил журналист. – А что, я был интеллигентным и любознательным мальчиком. И если противные контролерши меня иногда не пускали на вечерние спектакли, мне мама моя все в лицах пересказывала.
– Вот так всегда, – вздохнула Надежда. – Ты знаешь все – однако неточно, в основном – с чужих слов.
– Да ладно, Гамлет!.. Данный монолог, по-моему, всего лишь деталь. Я бы дорого дал, чтобы вместо мелодекламации услышать, что там говорит эта девушка. И еще…
Дима по новой прокрутил, теперь уже без звука, запись.
Руки девушки – лежащие, по всей видимости, на коленях, – постоянно в кадре не присутствовали. Однако в какой-то момент она сделала экспрессивный жест, и на экране стала видна ее десница. Дима щелкнул виртуальной клавишей «stop». Заложница – или кто она? – замерла на фоне стены с приподнятой дланью. Журналист приблизил курсор к руке, увеличил план. Стало отчетливо видно, что кисть девушки перевязана – а сквозь бинт проступает кровь.
– Что это значит? – поинтересовалась Надя.
Ничего, – отмахнулся Полуянов, но по его нахмуренному челу она поняла: Дима что-то знает. И он посвящает ее далеко не во все подробности происходящего.
Дима вытащил из компьютера диск, бережно положил его в свою кожаную сумку.
– Пойдем, Надюшка, где-нибудь посидим, попьем кофейку, посудачим о делах наших скорбных.
* * *
Своей базой молодые люди избрали кафе «Чашечка и блюдечко» на Маросейке. Дима долго разводил Надежду на пирожное. Показывал на витрину: «Смотри, какое тирамису! А рулет с маком! А этот штрудель!..» В конце концов Надя, вечно заботившаяся о своей фигуре, так и норовившей потолстеть, прошипела: «Я убью тебя, Полуянов!» – и заказала фруктовый салат без всяких сливок. А Дима без зазрения совести принялся пожирать огромный кусище «Черного леса», запивая его бадьей кофе по-американски.
Затем он, с очевидной неохотой, рассказал Наде о сегодняшнем письме и даже продемонстрировал ей отвратительную фотку, на которой была изображена сама Надя с выжженными точками глаз. (О первом пакете, с окровавленным мизинцем, он даже не обмолвился.)
– Поэтому, – резюмировал журналист, – давай, Надюшка, думай: кто тебя может с такой силой ненавидеть.
– Твои враги – мои враги, – пожала плечами она. Настроение у нее после жуткой фотографии категорически испортилось. Даже свежая клубника вкупе с киви и бананами в горло не лезла. – Тем более что фотку тебе домой прислали.
– Однако, – парировал Полуянов, – именно к тебе пристают разные маньяки: и лично, и по телефону, и даже с помощью юных посыльных.
Затем Дима попросил Надю рассказать как можно более подробно о вчерашнем разговоре с уличным «кадром» и о сегодняшней с ним телефонной беседе.
– Да что там рассказывать, обычный треп, – попыталась отнекиваться она, – как будто ты сам никогда на улице к девушкам не приставал.
– Надя! – строго проговорил журналист. – Если я тебя о чем-то прошу, пожалуйста, делай в точности, что я прошу.
Тон Полуянова стал настолько ледяным, что она пошла на попятную. Стала припоминать – сначала нехотя, а потом все более увлекаясь – реплики вчерашнего мужика. А журналист открыл блокнот и стал туда что-то записывать. Узнав, что приставала в разговоре с Надей Отелло с Яго поминал, а также приглашал ее на «Гамлета» в МХТ, вполголоса прокомментировал:
