Шаги прошаркали по лестнице. Замерли у стальной двери. Сердце у Нади застучало. Она нащупала под головой свое оружие, но притворилась спящей.
* * *
С Митрофановой все было в порядке. Она полусидела в кровати и делала вид, что спит. А может, и вправду спит. Однако сейчас Каю было не до нее. Надо как можно скорей избавиться от Бахаревой, чтобы очистить место для новой гостьи.
Он достал ключи и открыл вторую камеру.
* * *
Надя услышала: шаги удаляются от ее двери. Потом загремели засовы соседней камеры, и хлопнула дверь. За стеной по-прежнему было тихо, и даже мужских шагов не слышно.
Надя поняла: бой откладывается. И почувствовала неописуемое облегчение. Все мышцы расслабились. Она глубоко вздохнула. Схватка переносится на неопределенное время.
* * *
Бахарева выглядела куда хуже, чем даже утром, когда он ее оставил. Не помогли ни глюкоза внутривенно, ни анальгетики, ни даже морфий.
И тогда он понял: к сожалению, речь уже не может идти о смерти в отмщение. Он-то в глубине души надеялся, что за те несколько часов, пока он отсутствовал, она если не выправится, то слегка приободрится… И сумеет перед гибелью бросить обвинения в адрес собственного отца, который обрек ее на муки…
Но нет – нынче она едва дышала. Теперь, даже если снова вколоть ей стимулятор, вид у нее будет только несчастный и жалкий. А время не ждет. Значит, убийство – возмездие не состоится. А жаль. Ах, как жаль. Он и не насладился как следует Марией. Ее смертью он, конечно, отомстил – однако не полной мерой. Не так, как отец Бахарев того заслуживал.
Кай подошел к ее кровати. Она тяжело дышала. Он наклонился к ней и громко спросил:
– Чего ты хочешь?!
Это было ее последнее желание – только она еще не знала об этом.
Вопрос медленно, но добрался до ее сознания, и Мария прошептала:
– Пи-ить…
Кай предусмотрительно захватил с собой бутылочку минералки и поднес к ее губам. Она жадно ухватила горлышко губами, словно младенец – соску или материнский сосок. Сделала несколько глотков, закашлялась, застонала. Из бутылки ей на грудь пролилось немного влаги.
Он отобрал бутылку и поставил ее на пол.
Наступала пора последнего расчета.
Видеокамеру он принес с собой. Водрузил ее на штатив – изображение должно быть качественным, а не дрожать, как в фильмах фон Триера. Кай построил последнюю мизансцену с Бахаревой так: он сам на переднем плане. В том же самом хирургическом костюме, заляпанном кровью, в шапочке, маске до бровей – и черных очках. На заднем плане – несчастная Мария. Ее землистое лицо на голом матрасе. Если повезет, то второй камерой, с потолка, можно будет снять другой ракурс – и смонтировать для пущего эффекта оба изображения, цветное и черно-белое. Получится маленький фильм.
Он надвинул шапочку глубже на лоб, нажал на камере «пуск», отошел на исходную позицию.
Обращаясь к камере, произнес:
– Теперь до тебя наконец дошло, Роман Иванович Бахарев, отчего страдала твоя дочь? И почему она умирает?
И сделал шаг назад от штатива. Оказался рядом с кроватью, где лежала Мария, вытащил из внутреннего кармана длинный и тонкий, словно спица, нож – и вонзил его прямо в грудь девушке. Бахарева сделала глубокий вздох, а потом как будто кашлянула, и из ее рта вытекла тонкая струйка крови.
«Вот и все», – подумал Кай. Он был расстроен. Глубокая печаль охватила его. Нет, он не жалел девчонку. Его огорчало только то, что в итоге у нее получилась не смерть-воздаяние, а смерть-избавление…
Однако некогда было рефлексировать. Шел четвертый час. Скоро солнце сядет. И Жанна Ойленбург может отправиться назад в свой особняк. Пора поторапливаться.
Он никогда не думал, что столичный ритм и стресс – быстрей, быстрей, быстрей! – достанет его даже в таком непростом и интимном деле, как убийство. А вот поди ж ты!.. Ему тоже приходилось спешить, он даже не мог как следует насладиться своей местью.
Кай отключил камеру, вытащил из нее диск, спрятал в карман халата.
Дверь в этот каземат можно больше не закрывать.
Он поднялся наверх, в гараж. Взял там любимую болгарку, подключил к удлинителю, воткнул в сеть. Потом спустился вместе с пилой в каморку к Марии.
* * *
Надежда жадно прислушивалась к тому, что происходило в соседнем помещении. Она услышала вроде две-три фразы, негромко произнесенные мужским голосом, и все. И тишина. Затем мужские шаги протопали вверх по лестнице.
Через минуту шаги спустились и замолкли в комнате соседки. Все это время рядом царила тишина, и Надю вдруг осенило: «А ведь она – умерла!.. Ту заключенную, что пытали и мучили вчера, сегодня – добили. Или она скончалась сама». И тут Надя ощутила тягостность, растерянность, которая всегда возникает в присутствии мертвого человека. На глаза навернулись слезы.
А затем из-за стены донесся свист циркулярной пилы. Через секунду тональность звука переменилась, и Надя вздрогнула всем телом: «Он распиливает жертву на куски!»
Жуткий свист продолжался с короткими перерывами минуту, другую, третью… У Нади от ужаса даже свело пальцы на ногах. Слезы сами собой высохли. Она сжала кулаки с такой силой, что ногти впились в ладони. «Господи, – бормотала она про себя, – господи, помилуй меня…» Потом за стеной раздался глухой стук.
Кто бы ни орудовал там, он был не человек: человеку свойственны чувства, хотя бы такие простые, как сострадание и отвращение. И – не животное: животные не распиливают хладнокровно свои жертвы. И даже – не маньяк: маньяк, убивая, испытывает какие-то чувства, порой чрезвычайно сильные.
Похоже, там орудовал холодный, бездушный робот. Человек со льдом вместо сердца.
* * *
В итоге Мария поместилась в три мешка.
Левую руку, голову и обрубок правой руки Кай положил в один – холщовый, из-под сахара. Туловище – в другой, из крафт-бумаги. Обе ноги – в полиэтиленовый.
Затем Кай перенес мешки по одному в машину. На пол фургона он перед тем предусмотрительно положил полиэтиленовую пленку в несколько слоев. Перетащить то, что осталось от Марии, в «Форд» оказалось легко. Каждый мешок весил не больше пятнадцати килограммов.
Вот только… Абсолютно вся камера, где содержалась Мария, – стены, пол и даже потолок – была покрыта красными, бурыми и черными каплями и кляксами. И весь халат его, и шапка, и маска, и перчатки – оказались в крови. Ну, халат еще можно постирать. А вот как прикажете убирать в камере? Самому браться за ведро с тряпкой? Нет уж, увольте! И дело не в том, что он интеллигент-чистюля, белые ручки свои не хочет замарать. Он давно уже перестал быть интеллигентом. С первого же дня, как попал в тюрьму. Ему не чужда черная работа. Просто времени уже – почти четыре. Минут через сорок начнет темнеть. И как ему прикажете управляться в темноте с этими тремя мешками?
