— Я могу запереть его снова в любой момент.
— Неправда.
— Правда.
— Ну ладно. Тогда пройди испытание на правдивость своих слов. Давай сюда жезл. — Я потянулась к чехлу, висевшему у него за спиной.
Он попытался увернуться, но я уже поймала кожаный футляр и потянула его к себе.
— Ради бога, поосторожнее с ним! Ему больше тысячи лет.
— Вытаскивай жезл.
— Ты ведешь себя как умалишенная.
— Делай это, — не унималась я, не ослабляя хватку.
— Хорошо.
Он снял чехол с плеча, откинул клапан и вынул посох.
— Теперь дай его мне, — сказала я.
Жезл оказался легче, чем я ожидала, потому что золото было не сплошным, а полым внутри, и служило оно для защиты посоха Греллана, вырезанного из орешника: он-то и был священной реликвией, а золото — лишь его панцирь.
— Возьми его! — крикнула я Патрику.
— И возьму! — закричал он в ответ. — Ты взбалмошная женщина.
— Поклянись от всего сердца, что ты искренне хочешь покинуть меня, — настаивала я.
Он взял жезл в руки и наклонился вплотную ко мне, так что теперь я видела, как тщательно он подбирает каждое слово.
— Я хочу покинуть это место и эту женщину и не возвращаться сюда, чтобы служить делу, которому посвятил всю свою жизнь. Я отказываюсь любить ее. В этом состоит правда. — Он грозно поднял посох над головой.
В свете уличного фонаря мне были видны его глаза. Он ушел в солдаты. И был потерян для меня навсегда.
— Жезл холодный, — сообщил он мне. — В конце концов, это ведь оружие воина.
— А ты и рад, — вздохнула я, сдаваясь.
Суровый мужчина. Я вспомнила, как Патрик выкапывал большие камни у нас на поле и выкладывал из них каменную стену — она так и не покосилась, не развалилась, осталась нерушимой. Я подумала о том, как ирландское слово dán, обозначающее «судьба», постепенно превратилось в dána — храбрость, а затем и в danaid — скорбь. Патрик слишком привык к чувству долга и скорби, он был способен выдержать это. А если позволить любви захватить его, счастье могло его просто уничтожить.
— Прощай, Патрик, — сказала я ему.
— Я же говорил, что знаю себя, — ответил он, но затем вдруг охнул. — Я чувствую тепло — моя рука! Это от трения, наверное. Господи…
Он попытался разжать кулак, сжимавший жезл.
— Он жжет меня, — сказал он и тряхнул рукой. — Проклятье, он становится все горячее!
— Отпусти его, Патрик! Брось!
— Не могу, — ответил он, пытаясь разжать оцепеневшие пальцы другой рукой. — Помоги мне! — воскликнул он, протягивая посох в мою сторону.
— Тогда скажи правду.
Он в ярости отпрянул назад, но потом резко бросил в мою сторону:
— Я люблю тебя. Я хочу быть с тобой.
Его рука затряслась, затем застыла на месте.
— Господи Иисусе, он снова холодный.
Он разжал пальцы, удерживая жезл в равновесии на своей раскрытой ладони. На коже не было видно ни ожогов, ни волдырей.
Я взглянула ему в глаза. Чудеса.
Патрик уставился на свою ладонь.
— Я никогда не был по-настоящему уверен, что это работает.
Он осторожно отложил посох в сторону.
— И что теперь? — Сказано это было так тихо, что я едва расслышала слова.
— Зависит от тебя, — ответила я.
— Я никогда не смог бы оставить свою борьбу, — сказал он.
— Знаю. Но разве не больше ты мог бы сделать для Ирландии живым в Бриджпорте, чем убитым в Коннемарских горах?
— Возможно.
Его карие глаза блеснули в лунном свете. Он взял мое лицо в свои ладони.
— Я действительно очень хочу тебя, Онора. Настолько, что готов прямо сейчас вломиться в эту насосную станцию и заняться с тобой любовью.
— Почему бы и нет? — отозвалась я.
Патрик расхохотался. В этот момент он был похож на мальчишку.
— Думаю, нам все-таки следует сначала пожениться, — заметил он.
— Не хотелось бы шокировать детей, — согласилась я.
— Да и Майкл ожидал бы от меня должного уважения по отношению к тебе.
— Это точно.
— Только вот не знаю… — задумчиво продолжал Патрик. — Думаю, что могу испугаться в последний момент.
— Ох, Патрик, посмотри! — воскликнула я.
Лунный свет превратил воду Баббли-Крик в чистое серебро.
— Mearbhall.
— Что это?
— Неожиданное сияние, — объяснила я. — Дар.
Патрик долго смотрел на Баббли-Крик, а потом тихо повторил:
— Дар.
Он обнял меня за плечо, накрыв полой своей куртки. Возвращаясь по Хикори-стрит домой, мы издалека услышали звуки волынки и заметили в окне свет керосиновой лампы. Вся наша семья продолжала плясать в гостиной. И мы к ним присоединимся.
Часть пятая
Чикагские ирландцы, 1893 год
Глава 36
Утро после Ночи Святого Иоанна, 23 июня 1893 года
— Ну и где этот упрямец?
В дверях появилась Майра, готовая рвать и метать.
— Патрик на кухне, завтракает.
— Поверить не могу, что он отказался идти с нами на ярмарку.
— Он заявил, что это дело принципа.
— Принципа? Когда мы уже договорились провести этот день все вместе?!
С момента открытия в мае Чикагской Всемирной Ярмарки — точнее, Всемирной Колумбовой Выставки 1893 года — в город отовсюду хлынули миллионы желающих взглянуть на ее чудесные экспонаты. А сегодня, 23 июня, я попросила все наше семейство отправиться туда вместе.
Старший сын Пэдди, Майк, организовал пятьдесят семь билетов для моих двадцати семи внуков, двух правнуков, а также их родителей, Патрика и семьи Майры. Став в свои двадцать семь лет высококвалифицированным слесарем, Майк помогал преобразовать шестьсот акров заболоченной почвы вдоль озера Мичиган в сказочно-белый район для выставки, Уайт-Сити — Белый Город, где, как он рассказывал мне, «расположены величайшие здания, когда-либо построенные человечеством. Один лишь павильон промышленности и свободных искусств занимает тридцать акров, и там могут разместиться триста тысяч человек. Ты только вообрази себе!»
Старший мальчик Стивена, шестнадцатилетний Эд, единственный рыжий во всей нашей компании, работал там вместе с Майком.
