Однако смерть рано унесла большинство членов столь процветавшей семьи. Два брата погибли еще в молодом возрасте: один — играя в поло, другой — в автомобильной катастрофе. Русадан умерла, едва достигнув тридцати лет. Любопытно, что из всех русских учениц американского колледжа только они, рано ушедшие из жизни, достигли такого богатства.
Судьба проявляет свои капризы во всем. Если одни сестры милосердия стали студентками медицинского факультета, то другие смогли найти себе только место посудомойки на кухне. Садовники и конюхи колледжа оказались тоже русскими. Наблюдение за русским персоналом колледжа поручили генералу Максимовичу, бравому толстяку, жена его преподавала музыку, сын служил конюхом, одна дочь была студенткой медицинского факультета, а другая училась в одном классе со мной.
За трагедией семьи Мдивани, эдаких плейбоев двадцатых годов, последовала не менее трагическая судьба семьи Максимовичей. Но это случилось уже в сороковые годы. Максимовичи, малороссийского происхождения, были рьяными монархистами и националистами. Я их потеряла из виду. Перед второй мировой войной младшая дочь вышла замуж за консула Соединенных Штатов. Позднее ее Сестра, ставшая во Франции врачом-психиатром, вступила в одну из организаций движения Сопротивления и погибла в концентрационном лагере. Ее брат Василий, профессор математики в Париже, тоже вступил в ряды Сопротивления и был расстрелян за несколько недель до освобождения Парижа. Но до этой войны нас отделяют двадцать лет…
Что делают русские, когда их достаточно много, чтобы организовать хор? Они, естественно, поют. На сцене часовни ученицы колледжа и конюхи поют русские и малороссийские песни под руководством генерала Максимовича. Звездой женского состава становится моя сестра Наташа, у нее прекрасный голос, контральто, и очаровательное лицо.
Проходят недели. В колледже я по-прежнему чувствую себя мертвым грузом. Продолжаю заикаться и — поскольку не могу сосредоточиться — не делаю никаких успехов. Растительная жизнь, которую я веду в колледже, меняется только вне стен его. По воскресеньям я занимаюсь с детьми из приюта секты меннонитов. Он помещается в перенаселенном доме без сада, где грустные маленькие дети ждут, чтобы я их повела гулять. Детьми также занимается юноша моего воздета, худой и бледный, с тонкими чертами лица. Его зовут Анатоль фон Штайгер. В 1930 году мы будем встречаться с ним в Париже на собраниях русских поэтов. Во время войны он стал швейцарским журналистом и получил гражданство этой страны. Благодаря его письмам я буду получать в Лондоне известия о моей матери.
Я работаю, насколько позволяет время, и в диспансере «Маяка». Им руководит доктор Мария Васильевна — весьма пожилая субтильная женщина. В молодости она, как и многие девушки из обеспеченных семей, «пошла в народ». Некоторые из них стали врачами, учительницами, другие — террористками, бросавшими бомбы в царей и министров.
Все утро Мария Васильевна принимает непрерывный поток посетителей. Мужчины и женщины, дети и старики проходят по очереди в маленькую комнату, где она священнодействует. Я очищаю раны, перевязываю, дезинфицирую инструменты, делаю уколы. Случается, что Мария Васильевна выставляет меня из комнаты после таинственного шушуканья с какой-нибудь измученной женщиной, которая плачет, умоляя спасти ее. Иногда плачет не женщина, а красивая, хорошо одетая девушка. Я стерилизую гинекологические инструменты, а затем исчезаю, в то время как Мария Васильевна с недовольным видом говорит пациентке ворчливым тоном: «Ну, я посмотрю, что могу сделать».
Я стараюсь воспользоваться возникшей передышкой для прогулки в парке «Маяка», зная, что из подвала, где находится кухня, за мной следит помощник повара Вадим. Это застенчивый молодой человек, бывший солдат Белой армии, лет семнадцати — возраста «трех мушкетеров», — но он принадлежит к другой среде. Таким образом, даже в эмиграции, в новой ситуации, начинают проявляться социальные различия.
Я неплохо отношусь к Вадиму, но, к сожалению, не знаю, что делать с его преданной любовью, она меня стесняет.
Я вступила в возраст любви, когда чувство само по себе важнее, так сказать, предмета. Поэтому в течение одного месяца у меня было несколько увлечений или скорее пылких, но мимолетных мечтаний. Так, например, на концерте в «Маяке» я пленилась весьма потрепанным тенором лет сорока, исполнявшим арию Ленского из «Евгения Онегина». Во время выступления он бросал на меня пламенные взгляды, приоткрывая в улыбке рот с испорченными зубами. Затем, всего одну неделю, я увлекалась молодым татарином Садеком, офицером Дикой дивизии, с бледным лицом и в ослепительной черкеске. А потом, всего несколько воскресных дней, я интересовалась молодым, но уже женатым мужчиной с круглой головой и поблекшими глазами, который совал мне в руки посвященные мне стихи. Меня особенно волнует акростих, в котором первая строка начинается на букву «3»: Звезда, а последняя — на конечную букву моего имени. Мои увлечения кончаются столь быстро, что, помимо моей воли, я не страдаю от несчастной любви. Хотя я еще очень молода, но принадлежу к числу несносных женщин, никогда не теряющих головы в момент самого пылкого сердечного увлечения. Мои поклонники мне кажутся смешными, и только бедный Вадим, к которому я равнодушна, избегает критики: я переадресую ее самой себе.
Наступает осень 1921 года. Отношения между генералом Врангелем и французским командованием улучшились. Врангель пользуется чем-то вроде права экстерриториальности. Он и его жена живут на яхте «Лукулл», на которой когда-то совершали свои морские прогулки послы Российской империи при дворе турецкого султана. Это как бы кусок русской земли или по крайней мере ее символ. Случайно или по интуиции я часто оказываюсь на месте, где в этот момент должно произойти что-нибудь интересное. Так, однажды я оказалась на берегу Босфора, как обычно, широко раскрыв глаза и навострив уши, и вдруг вижу, что прохожие увлечены каким-то зрелищем, значение которого я не сразу понимаю. По Босфору со стороны Черного моря на всех парах несется итальянское судно «Адрия», возвращающееся, как я узнала позже, из Советской России. Погода прекрасная. Само по себе прибытие корабля не вызывает удивления, однако зеваки глядят на него с беспокойством, поскольку он резко меняет курс и, не замедляя хода, мчится прямо к яхте «Лукулл». Вероятность столкновения столь велика, что лодочники с каиков, до этого момента беззаботно качавшихся вдоль прибрежья, вдруг лихорадочно отвязывают их и плывут к «Лукуллу». Тем временем «Адрия» решительно направляется к яхте Врангеля. Она врезается в нее со всего размаха, тараня ту ее часть, где находится каюта генерала. Слышится страшный грохот покореженного железа и треск разломанного дерева.
Свидетели столь странного происшествия хорошо видели и то, что итальянское судно, не пытаясь оказать помощь экипажу пробитой яхты, спокойно продолжало путь, тогда как турки подбирали на свои каики сброшенных в воду офицеров и моряков «Лукулла». Именно быстрота помощи, оказанной турками, поспешившими к месту происшествия, предвидя неизбежность аварии, позволила спасти весь экипаж, за исключением трех офицеров, в том числе и молодого вахтенного офицера, отказавшегося покинуть яхту. Что касается Врангеля и его жены, то они в этот момент находились в Константинополе, чего никто не мог предвидеть.
