Поведение Лукреции еще больше убеждает римлян в том, что речь идет о преступлении. В течение трех дней после трагедии вдова Алонсо, чье здоровье уже было подорвано четырьмя неделями непрестанной тревоги, лежит в постели в сильнейшей лихорадке, сопровождающейся бредом и обмороками, вероятно, вызванными тахикардией. Она не может ничего есть, кажется, ничто больше не привязывает ее к жизни. «Я считаю себя мертвой, что со мной сделают, мне безразлично», — говорит она служанкам. Ее подавленное состояние, судя по всему, могло затянуться надолго, и это обеспокоило Александра VI, поскольку дочь его представляла собой бесценный политический капитал. Пытаясь вернуть ей вкус к жизни и напомнить о материнских обязанностях, он велит нянькам ежедневно приносить ей Родриго, которому тогда было девять месяцев. И как ни странно, но ее выходу из летаргии, кроме сына, способствует и Чезаре. Возможно, желая ее спровоцировать, брат появился в ее комнате в сопровождении воинов, с алебардами, объясняя это желанием обеспечить ее безопасность, он поинтересовался, как она поживает. В ответ сестра лишь бросила ему фразу Горация, указывающую на него как на убийцу: «Тебе ничем меня не удивить».
Молодая вдова не пыталась скрыть свою печаль. Римляне иногда видели, как она блуждает одна или вместе с сыном в окрестностях города, всегда в сопровождении нескольких верных слуг, зорко следивших за ней издали и боявшихся, как бы она не наложила на себя руки. Ее отчаяние даже начинало компрометировать понтифика. Феррарские послы писали герцогу Эркуле: «После смерти мужа она одиноко гуляет по виноградникам близ города, ища там покоя и утоления печали».
Современники отмечают, что Лукреция выглядела изможденной. Два месяца назад она была стройной, а теперь стала очень худой. Ее лицо, еще хранившее детскую округлость, теперь осунулось. Цвет лица, прежде имевший легкий розоватый оттенок, стал тусклым, а под запавшими глазами появились сиреневые круги. Ни от ее воздушной походки, ни от грациозных жестов ничего не осталось. Ее пышная золотистая шевелюра поблекла и поредела. Во время первой встречи после трагедии с отцом Лукреция обвинила его в том, что хоть он и не сам приказал совершить убийство, но способствовал этому, заставляя Алонсо вернуться в Рим, несмотря на угрозы Чезаре, и она порицала его за то, что он не наказал преступника. «Папа в смятении, — пишет Каттанеи, — возможно, из-за отчаяния дочери, но также и оттого, что ее проклятия, ежедневно разносящиеся по всему Ватикану, довели его до исступления, тем более что она стала для него живым укором».
Действительно, в старике самовлюбленность господствовала над всеми остальными чувствами. Неизбывное горе Лукреции, ее длинные черные одежды, покрасневшие глаза — все это мешало ему развлекаться, смеяться и наслаждаться жизнью. Он не мог себе представить, как она может так горевать, если у нее, по сравнению с ним, впереди вся жизнь. Однако Алонсо был первой настоящей любовью Лукреции.
Месяц спустя после убийства Паоло Капелло отмечает, сколь быстротечны печали главы Церкви: «Он молодеет день ото дня, тревоги его рассеиваются за одну ночь, у него спокойный характер и делает он лишь то, что идет ему на пользу. Мысли его заняты исключительно тем, как сделать из своих детей великих людей, и ни о чем ином он не заботится». Поэтому-то он и забыл принца Арагонского, составившего счастье его дочери и сделавшего его дедом, его смерть занимала папу не больше, чем смерть конюха. Он велел выпроводить гонцов короля Федерико, повторяя каждому из них: «Что сделано, то сделано, и уже слишком поздно пытаться что-либо поправить».
Что касается Чезаре, то тот продолжал по-прежнему держать под своей охраной дворец Санта-Мария-ин-Портику, якобы для того, чтобы защитить сестру, а на самом деле — чтобы следить за ней и расстроить возможные планы мести. У Лукреции, более не выносившей ни вида Ватикана, где был убит ее муж, ни церкви, где по-нищенски был захоронен прах ее супруга, осталось только одно желание — уехать из Рима. Она оказалась в той же ситуации, что и ее золовка донна Мария после убийства герцога Гандийского, с той лишь разницей, что та жила в безопасности вместе с сыном в Испании, тогда как Лукреции некуда было податься и она не могла ничего сделать без отцовского позволения. Александр VI быстро дал ей разрешение отправиться в ее владение Непи, которое он подарил ей годом ранее.
Томазо Томази, современник Лукреции, так описывает ее отъезд: «Убийство герцога Бишелье было малоприятно герцогине, хотя она очень была приучена менять мужа в зависимости от капризов и интересов своих родных, и этот был уже третьим (Томази считает дона Гаспаро также ее супругом. — Ж. Ш.). Однако столь жестокий и зловещий способ сделать ее вдовой глубоко ее потряс. Вот почему, совершенно не намереваясь скрывать свое горе, она открыто проявляла свою враждебность всему двору и укрылась в Непи, пока время, единственное лекарство от страстей, вернет ее к более приятным мыслям».
Лукреция, смирившись, готовилась к новой жизни в уединенном месте, в обществе маленького Родриго, тогда как ее отец и ее брат уже подыскивали ей мужа, который мог быть им полезен.
На следующий день после приезда в Непи, 31 августа, Лукреция увидела древний этрусский город и замок с двумя колоссальными башнями в совершенно ином свете. Унылая природа, вулканы, мрачные крутые склоны из черного или красноватого туфа, обширные пустынные плато, блеянье овец и жалобные звуки пастушеских свирелей придавали пейзажу скорбный вид, созвучный ее отчаянию. Непи был местом, где можно было плакать, не докучая окружающим. Суровость Непи отвечала ее желанию побыть в одиночестве. Она велела обить несколько комнат тканями темных цветов. Только в детской стены по-прежнему были обтянуты голубой кожей, на полу лежали расписные ковры, сверкали золотые и серебряные предметы, предназначенные для потомка принцев Арагонских. Теперь она не носила драгоценности. Оставаясь верной испанским обычаям, она заказала в Риме туалеты, подобающие обстоятельствам, так что от окружающих ее можно было отличить только по светлым волосам.
Церковные службы, на которые она ходила ежедневно, проходили в полной тишине. Серебряная посуда была отправлена в Рим. И не было ни одного человека среди ее прислуги, кого не трогало бы ее горе и кто противился бы такому суровому образу жизни.
Отныне ей предстояло познать, чего стоит быть красивой, вызывать всеобщую зависть, обладать богатством и приходиться сестрой будущему Цезарю-Августу. Чтобы как-то выразить протест своей семье и увековечить свою любовь, Лукреция велела высечь на городских воротах Непи барельеф, изображающий герб арагонцев, и герб Борджа, которые венчает герцогская корона.
Окружавший ее пейзаж, казалось, вторил ее состоянию: гора Сократо, воспетая Горацием в «Одах» и Вергилием в «Энеиде», которые декламировал ей Алонсо, походила теперь на одинокого часового, всматривающегося в Сабинские горы, ощетинившиеся крепостями; в голубоватой дали возникал пригород Капраролы, владения семьи Фарнезе, а у подножия ее замка текла речка Фалеско, и тихий звон ее струй заглушало порой кваканье лягушек. Каждый вечер Лукреция смотрела, как знойный ветер поднимает облако пыли, похожей на саван, окутывающий прошлое, делающий неразличимыми цвета и формы. Ничто лучше этого однообразия и этой тишины не успокаивало израненную душу.
