О въезде в Лаврушинский трех друзей рассказывал Семен Гехт:
«Вечером к дому Ильфа в Нащокинском подкатывает взятый напрокат в «Метрополе» «линкольн». По лестнице взбегает Валентин Катаев. У него тоже в кармане ордер, ключи.
— Тащите табуретку, Иля! — командует он. — Надо продежурить там ночь. С мебелью!
И «линкольн» с символической мебелью, с Валентином Катаевым, Петровым и Ильфом катит в темноте к восьмиэтажному дому в Лаврушинском переулке.
Законные владельцы отстояли свою жилищную площадь от захватчиков.
Переехав в дом на Лаврушинском, Ильф сказал:
— Отсюда уже никуда! Отсюда меня вынесут».
Слова сбылись в короткие сроки. Ни пыток, ни расстрела… Еще раньше, во время путешествия по Америке с Евгением Петровым у Ильфа открылся давний туберкулез.
«Я никогда не забуду этот лифт, и эти двери, и эти лестницы, слабо освещенные, кое-где заляпанные известью лестницы нового московского дома, — вспоминал Петров. — Четыре дня я бегал по этим лестницам, звонил у этих дверей с номером «25» и возил в лифте легкие, как бы готовые улететь, синие подушки с кислородом. Я твердо верил тогда в их спасительную силу, хотя с детства знал, что когда носят подушки с кислородом — это конец».
С детства об этом знал Валя, и Жене, не запомнившему мать, рассказал…
Илья Ильф умер 13 апреля 1937 года.
На следующий день Катаев писал в «Правде»: «На высокой подушке лежит белая голова с крупными, резко очерченными губами».
31 мая в страну Большого террора из Парижа вернулся тяжелобольной Александр Куприн, отсутствовавший на родине с 1919 года
[108]. Тот самый «человечек с пьяным баском», которого в рассказе «Темная личность» высмеивал пятнадцатилетний одессит Валя. «Я пришел к нему в гостиницу «Метрополь», — вспоминал Катаев, — и принес ему букетик мокрых левкоев… Он уже плохо видел и с трудом нашел своей рукой мою руку. Трудно забыть выражение его лица, немного смущенного, озаренного слабой, трогательной улыбкой». Они сидели на открытой веранде, потом пошли по центру. Куприн двигался медленно, держась за рукав Катаева с «потусторонней», по его выражению, улыбкой на лице.
19 октября 1977 года, выступая перед Брежневым, Катаев вспомнил: Куприн «спросил, как-то робко понизив голос: «Скажите, откуда у них, у большевиков, столько денег?»».
«По улице строем проходили военные, шли нарядно одетые люди, — вспоминал Катаев в 1986-м. — День был какой-то праздничный. Куприн был в восхищении от увиденного и все расспрашивал меня о Магнитке, о других стройках, обо всем».
О дряхлости и лунатизме Куприна Катаев сказал 22 августа 1938 года встретившемуся Булгакову, а спустя три дня Куприна не стало.
Срезало время… Не эпоха, как многих вокруг, а само время, которое безжалостнее любого тирана…
Порой смотришь на финальный год человека — ждешь, что был казнен, а потом оказывается иначе. Например, от рака легких в 1938-м умер во многом «несбывшийся» писатель Борис Житков, о котором Катаев отзывался с острым читательским любопытством.
«Как сейчас вижу этот скошенный каблук поношенных туфель… Слышу склеротический шумок в ушах, вижу дурные, мучительные сны и, наконец, чувствую легкое головокружение верхушки, обреченной на сруб, верхушки, которая все еще продолжает колобродить…» — писал Катаев, отталкиваясь от мандельштамовских метафор и перенося драму репрессий в масштаб другой катастрофы — каждый обречен…
А еще, кроме тоски и страха, всегда есть место нежности к новой жизни, особенно когда она родная.
31 мая 1938 года у Эстер и Валентина родился второй ребенок — Павлик или как называл его Катаев — Павля.
Для сына и дочки любящий отец с грубоватой лаской придумал клички — Шакал и Гиена.
«Что с вами будет без меня?» — иногда тихо говорил он жене.
Нехорошие признания
Катаев с Бельским выпивали, и тот «кричал шепотом» о множестве доносов на друга и обилии стукачей среди писателей.
— Вы живете как в чаду… Их много! Почти все!..
Так Катаев вспоминал, рассказывая про Бельского сыну.
Летом 1937-го за несколько дней до ареста Бельский сказал своему харьковскому приятелю Мацкину: «Тебе хорошо! Ты беспартийный и в Чека не служил. А я сплю и вижу, как ко мне подходят два оперативника в козловых сапогах и говорят: «Ну, Бельский, пойдем с нами»». Его арестовали 26 июля. Протоколы допросов стандартны: «я продолжал вести враждебную партии работу, направленную на разложение писательских и журналистских кадров»; «наша троцкистская организация стоит на позициях террора»… Однако среди «антисоветчиков», которых называл допрашиваемый, нет Катаева.
Киянская и Фельдман отмечают: «Очевидно, отсутствие в протоколе фамилии друга было непременным условием, при котором подследственный согласился подписать бумагу». 5 ноября Бельский был расстрелян.
В показаниях он упоминал «крокодильца» Аркадия Бухова. Еще дореволюционный фельетонист, сотрудник «Сатирикона», он в 1927 году вернулся в страну из эмиграции, работал в советских сатирических изданиях. В 1928-м стал «секретным агентом» НКВД и собирал информацию «о настроениях среди писателей или об отдельных писателях». Как и Бельский, Бухов печатался в соавторстве с Катаевым, называвшим его «бриллиантом чистой воды в «короне русского смеха»». 29 июня 1937-го был арестован и 7 октября того же года расстрелян. Вот он-то о Катаеве поведал немало. Характерно, что одна из контрреволюционных фраз, которую по его показаниям произнес Катаев («СССР страна слабая»), следователем Виктором Абакумовым была приписана Бельскому и подшита к «расстрельному делу».
Ясно и то, что показания бывшего сатириконца в значительной степени совпадали с его прежними доносами.
По поводу связей Бельского с иностранцами он предположил, что были они «с теми же иностранными журналистами, с какими в ресторанах встречался Катаев или Олеша. Из фамилий, называемых при мне, я сейчас припоминаю только одну, названную В. Катаевым — журналиста Бассехеса (корреспондента, кажется, австрийской газеты)».
(Еще в 1932-м Сталин назвал Бассехеса «капиталистической мразью», а в июне 1937-го он был вышвырнут из СССР. Уличенный в общении с этим иностранцем мог быть автоматом записан в шпионы.)
Олеша общался, разумеется, и с поляками: «На рауте в польском посольстве, года три тому назад — об этом мне рассказывал писатель Валентин Катаев — всего теплее принимали Олешу, и посол (или его заместитель) долго жал ему руку и вспоминал, что он знает его отца, «пана Олешу»».
То есть в «польской истории» замешан как-то и Катаев…
