«Катаев был в апофеозе швыряния денег…»
Политические неприятности не мешали постоянным поездкам за границу. Пророчество Маяковского сбывалось ежегодно, а иногда по несколько раз в году: Катаев катался… Один, с женой, с дочерью…
Но при любых отношениях с государством он и не думал поселиться за границей. «Россия всегда остается Россией, мало ли что», — говорил не раз.
Он писал, что «чувство одиночества» охватывало его почти всегда «за пределами родины»: «Отчаянное, ни с чем не сравнимое чувство тоски по родине свойственно моей душе». Но добавлял, что сюда примешивалось и другое чувство: «Чувство смерти — иначе никак не могу его назвать. Смерть напоминала о себе все время».
Зимой 1963 года на обратном пути из Америки он уговорил своих спутников — Виктора Розова и Фриду Лурье на пять-шесть дней задержаться в Париже. У них не было денег. Розов вспоминал: ««У меня есть, хватит на всех», — сказал Катаев. И дал нам денег и на гостиницу, и на питание, и на музей. Согласитесь, не каждый способен сделать такой жест, тем более в валюте».
Катаев с удовольствием взял на себя роль гида и с горячностью одесского гимназиста начал просвещать гостей города — как бы своих собственных. Размахивая руками, он объяснял, что вот здесь звучал девиз «Будущее принадлежит пройдохам» — в церкви Мадлен в конце романа «Милый друг» венчался Жорж Дюруа. Розов, потерянный от новизны впечатлений, запомнил только «восторженный, захлебывающийся голос» рассказчика и то, как тот «со страстью скупого рыцаря, перебирающего драгоценности в своем сундуке», «тычет в нос» прославленные места…
В Париже Катаев познакомил Розова с вдовой Ромена Роллана Марией Павловной Кювилье. Все вместе поехали в Бургундию, в деревню, на родину писателя. Пили домашнее вино за длинным дубовым столом.
Катаевская щедрость окупилась в том же году. Он вновь прилетел в Париж на постановку «Квадратуры круга» в Театре искусств (Théâtre des Arts) и встретился с Евтушенко, оказавшимся тогда, по собственному замечанию, «знаменитей и богаче Катаева», за которым заехал в гостиницу и пригласил на ужин.
«— А сколько у вас пиастров, Женя? — деловито спросил Катаев.
— Много, — ответил я гордо.
— А как много ваше много? — уточнил Катаев с интонацией мадам Стороженко, покупающей бычки у Гаврика.
Вывернув бумажник и все карманы, я высыпал груду мятых денег поверх двуспальной кровати.
— Деньги не уважают тех, кто не уважает их. Так мне когда-то сказал москательщик Либерзон с Дерибасовской, когда я пытался у него купить бенгальские свечи, подсунув ему рваный рубль, — неодобрительно заметил Катаев и начал с молниеносной артистичностью сортировать деньги, нежно разглаживая их морщины…
— Здесь восемнадцать тысяч двадцать два франка… — с тяжким, уважительным вздохом сказал он, испытующе глядя на меня. — Сколько из них мы можем инвестировать в ужин?
— Хоть все! — задохнулся я от восторга.
— Тогда это будет не простой ужин, а кутеж… Вы знаете, в чем разница между ужином и кутежом? — строго спросил Катаев.
— Н-ну… кутеж… это когда… долго… и много… — промямлил я.
— Не только долго и много, но и ши-кар-но!.. — поднял палец Катаев. — А еще, — он покачал пальцем, как маятником, — и разнообразно!
Лицо Катаева озарилось полководческой решимостью.
— Женя, эти деньги, доведенные вами до состояния вопиющей непрезентабельности, я аккуратно разложу по всем своим карманам, ибо в один карман они — пардон! — не влезают… Вам денег нельзя доверять, потому что при расчетах с официантами вы будете снова нещадно мять и терзать лица уважаемых государственных мужей Франции, среди которых, между прочим, есть лицо Виктора Гюго. Будем считать, что это ваша плата за обучение. Обучение литературе и Парижу… Итак, с какого кабака мы начнем? Разумеется, с «Шехерезады»…
Наши жены восхищенно напряглись и в унисон щелкнули раскрываемыми пудреницами».
Метрдотель, он же певец по имени Миша Морозов, признал и Катаева, и Евтушенко.
Катаев потребовал «Вдову Клико» 1916 года. Последнего года старой России. Не оказалось. Он раздраженно настаивал.
— Подойдите ко мне поближе… Теперь нагнитесь…
— Я боюсь, что… — бормотал метрдотель, нагибаясь.
Вероятно, гость что-то сказал ему на ухо. Пообещал много денег? Белогвардейский пароль?
«— А вы не бойтесь, — жестко произнес Катаев, кладя на испуганно вздрагивающие богатырские плечи свои руки, обсыпанные, как он сам шутил, не веснушками, а «осенюшками»… — Не бойтесь, Миша… Ведь все можно достать, если сильно хочется. Разве не так?
— Так точно… — вдруг по-военному вырвалось у метрдотеля, может быть, готовившегося когда-то вернуться в Россию на белом коне…
— А теперь действуйте, Миша!»
Устрицы, страсбургский паштет, для разминки — «Дом Периньон» 1926 года.
«Один из официантов, конфиденциально склонившись, что-то шепнул Катаеву — как я догадался, видимо, астрономическую цену бутылки.
— Я же сказал — откройте… — скучающе сделал царственный жест Катаев.
О, он отнюдь не выдохся — этот почти семидесятилетний старик Саббакин…»
Наконец из ночного Парижа возникли полдюжины бутылок «Вдовы Клико» 1916 года…
Валентин Петрович угостил бывшего соотечественника. А когда тот принялся петь, бросился к нему со слезами, одаривая крупными купюрами. «Катаев был в апофеозе швыряния денег… Лицо Катаева совершенно преобразилось, поюнело, стало чуть ли не прапорщицким…»
Бутылки были опустошены. Полководец желал зажигать дальше… Жены оставили их вдвоем.
«— Так и быть, погуляйте сегодня, мальчики, вволю, — ласково сказала Эстер, но тихонько шепнула мне: — Женя, вы все-таки не забывайте, что Валя как-никак старше вас на целых сорок лет…
В эту ночь Катаев еще долго продолжал быть двадцатилетним, таская обессиленного меня за собой то на Елисейские Поля, то в «Максим», то в «Доминик», то в какое-то привокзальное заведение, где на нем буквально повисла целая гроздь жриц любви в сетчатых штопаных чулках, зацеловывая со всех сторон, а он им всем дарил розы и угощал тем, что они называли шампанским…»
Что говорить, автор «Растратчиков» был верен своему сюжету, а главное — себе…
На рассвете в «Чреве Парижа», квартале пышного рынка, воспетом в одноименном романе Золя, они ели луковый суп «рядом с мясниками в кровавых фартуках». В такси Катаев заснул, и Евтушенко внес его на руках в гостиничный номер.
«— О Боже, у него же будет потом разламываться голова… А завтра — премьера… — прошептала Эстер, кладя ему на лоб горячее полотенце.
— Я буду метаться по табору улицы темной… — пробормотал Катаев, не открывая глаз».
И только и свету, что в звездной колючей неправде,
А жизнь проплывет театрального капора пеной;
И некому молвить: «Из табора улицы темной…» —
продолжим за ним стихотворение Мандельштама.
