«Мы сидели втроем с Аксеновым и Гладилиным в «пестром зале» Дома литераторов, — вспоминал писатель Аркадий Арканов, — появился Евтушенко в крайне возбужденном состоянии (видимо, хлопнул пару фужеров шампанского) и закричал на весь зал: «Слушайте все! Вот сидят Аксенов и Гладилин, это павлики морозовы! Вы предатели! Вы антисоветски настроенные элементы!»».
«Еще мерещился образ нового журнала, юнее «Юности», — писал Аксенов, — некая гулкая лестница с эхом новых метафор; процесс разъединения, однако, шел все ускоряющимся темпом, и лестница в конце концов была просто облевана».
«Разбитая жизнь»
«Гулял по Переделкину, вспоминал разные события своей жизни и решил написать их в той последовательности, в какой они приходили мне на память…» — объяснял Катаев возникновение новой вещи.
Детская писательница Мария Прилежаева в 1972 году в «Литературной газете» приводила свой разговор с Катаевым о книге «Разбитая жизнь, или Волшебный рог Оберона».
«— Роман будет переписываться заново от первой до последней страницы. Триста с лишним страниц.
— Вы пишете от руки?
— Только. Потом переписываю. Исправляю. Дорабатываю. Второй раз переписываю обязательно. Иногда трижды. А то и больше».
Роман вышел в 1972 году в «Новом мире» (№ 7–8) — «Разбитая жизнь, или Волшебный рог Оберона». Около трехсот новелл — эпизодов из детства, рассказ о себе маленьком, адресованный любимой внучке.
Многие не понимали названия, считали кокетством. Но Катаев (поздний целиком) про это — бесконечные поражения в борьбе с беспощадным временем.
И все же остается воскрешение испарившегося прошлого: чем оно удаленнее и чем ярче восстановлено, тем злее поединок, тем острее надежда хоть в чем-то сохраниться…
«Разбитая жизнь, или Волшебный рог Оберона» — сказочная книжка из катаевского детства с рыцарем или королем на обложке. Может быть, его рог поможет собрать осколки и склеить «византийскую мозаику»?
Валентин Петрович постоянно возвращался к детству. Уже в 1918-м, как говорится, едва оперившись, он дал жанровое определение «Из воспоминаний детства» рассказу «Святки у покойников», напечатанному в журнале «Весь мир». Во взрослом «Времени, вперед!» один из наиболее частых эпитетов — «детский». Даже сказки как будто сочинял для себя. Предположу, что самые трогательные сцены в любой его недетской книге связаны с детством. Чего стоит, например, в повести о Ленине визит к одесскому доктору Дюбуше, когда после неудачного вязания стальной крючок попал маленькому Вале в указательный палец.
В «Разбитой жизни» подробно и прекрасно прорисован мир, увиденный не только одиннадцатилетним, но и трехлеткой. Невероятная памятливость на мельчайшие детали или бесподобная реконструкция?.. Простейшие элементы быта, обыденные развлечения детворы стали колдовскими слагаемыми поэмы в прозе. Он не только смог передать восторг первооткрывателя, но, кажется, потому и смог, что этот восторг не остыл за всю длинную жизнь.
Золочение ореха для рождественской елки; чемпионат по «французской борьбе» на цирковой арене, выступления там же японца-атлета; летние роликовые коньки и зимние, для катка; лечение зуба у властного доктора Флеммера; игрушечный, раскладной и настоящий городской театры; собственный фотографический аппарат, своя мандолина и домашний микроскоп; физические и химические опыты, завершающиеся кошмаром, когда от гибели спасают только «волосяные водоворотики» двух макушек; смерть дяди, смерть бабушки, рождение братика; ипподром, откуда полетел на аэроплане прославленный борец Иван Заикин; «циклодром», где всех обогнал на велосипеде великий авиатор и гонщик Сергей Уточкин; вылазки с приятелем тайком от взрослых на другие земли Новороссии: к турецкой крепости Аккерман, в город Николаев; безуспешная ловля воробьев на водку; две гаванские сигары, зарытые в «клад» на глиняном обрыве; слон Ямбо, сошедший с ума от разлуки со слонихой в балагане на Куликовом поле…
Одесса театров, храмов, училищ, Александровского парка, легендарных зданий и памятников, прогулок и, конечно, повсеместной бойкой торговли, хотя бы на Дерибасовской, где «молодые нервные евреи в куцых лапсердаках, подпоясанных веревкой, бегали в толпе с книжками в руках, выкрикивая: «Что делает жена, когда мужа дома нема…»».
И наступающий прогресс — демонстрация живой фотографии (то есть кино) в юнкерском училище, появление беспроволочного телеграфа, восхитившее родителей, первые автомобили, возмутившие обывателя.
Роман — отчасти ремейк «Паруса», но без партийного довеска. Наоборот, европейский город великой России — это вечный праздник, шмелевское Лето Господне («духовой оркестр грянул вальс, ветер пробежал по трехцветным флагам на белых флагштоках»), а «перемены» надвигаются дыханием ада. В 1910-м рядом с Землей прошла комета Галлея, призрак отложенного апокалипсиса… «И все же какая-то тревога осталась в моей душе»… Он предчувствовал «катастрофу», а потом услышал о приближении кометы Биэлы — «еще более страшной, чреватой войнами и революциями». Вся книга пропитана трепетом близкого изгнания из рая… «Чувствовал ужас от чего-то незаметно надвигающегося на нашу землю, на всех нас, на папу, тетю, Женю, меня, и я молил Бога, в которого тогда еще так наивно, по-детски верил, чтобы мое «чело клеймо минуло роковое». И он услышал меня». То есть удалось выжить…
Православно-монархический настрой окружавшей среды показан без утайки: здесь и посещение «гимназической церкви во имя святого Алексея, ангела-хранителя наследника цесаревича Алексея, маленького сына государя императора, будущего владыки Российской империи», и «директор и дамы-патронессы в белых атласных платьях, скроенных вроде русских сарафанов, с бело-сине-красными ленточками розеток Союза русского народа»…
Катаевы сдавали комнату, и однажды туда въехали «две средних лет неприятные дамы». Когда Петр Васильевич робко спросил у них документы, постоялица ничего ему не показала: «Жгуче-черные волосы на ее голове были гладко причесаны, отчего голова казалась слишком маленькой, а на затылке был тяжелый узел. Черный шнурок пенсне, по-мужски заложенный за большое ухо, делал ее еще более сердитой и неприятной… Другая жиличка в это время лежала на кровати, укрывшись старым шотландским пледом, и, отвернувшись к стене, читала какую-то брошюру в декадентской обложке с социал-демократическим названием». Потом квартирантки смылись, городовой и околоточный надзиратель опоздали, а Валя нашел «складненький патрон от браунинга, закатившийся под кровать».
А еще была превосходная рождественская елка в епархиальном училище, состоявшаяся, несмотря на слухи, что «смутьяны» бросят бомбу… А еще однажды отца покусала собака, оставив «глубокие сине-красные следы» и «раны, сочащиеся кровью», и казалось, что она бешеная. «Примерно в одну из этих лунных ночей пришло известие, что в Киеве убит Столыпин», и для мальчика слились «эти два события — собака, покусавшая папу, и убитый выстрелом из браунинга в печень в киевском театре на глазах государя императора Столыпин». А между тем «это происшествие нанесло мне такую глубокую душевную рану» — укусы? или выстрел Богрова? — «что я до сих пор чувствую какую-то безумную, ни с чем не сравнимую сердечную боль…».
