Татьяна. Какой ты скучный, Петр… Тебе вредно жить так…
Петр. Как это?
Татьяна. Ты нигде не бываешь… только наверху у Лены… каждый
вечер. И это очень беспокоит стариков… (Петр, не отвечая, ходит и свищет.)
Знаешь – я стала сильно уставать… В школе меня утомляет шум и беспорядок… здесь
– тишина и порядок. Хотя у нас стало веселее с той поры, как переехала Лена.
Да-а, я очень устаю! А до праздников еще далеко… Ноябрь… Декабрь. (Часы бьют,
шесть раз.)
Бессеменов (высовывая голову из двери, своей комнаты).
Засвистали козаченьки! Прошение-то, поди-ка, опять не написал?
Петр. Написал, написал…
Бессемёнов. Насилу-то удосужился… эхе-хе!
(Скрывается.)
Татьяна. Какое это прошение?
Петр. О взыскании с купца Сизова 17 р. 50 к. за окраску
крыши на сарае…
Акулина Ивановна (выходит с лампой). А на дворе-то опять
дождик пошел. (Подходит к шкафу, достает из него посуду и накрывает на стол.).
Холодно у нас чего-то. Топили, а холодно. Старый дом-то… продувает… охо-хо! А
отец-то, ребятишки, опять сердитый… поясницу, говорит, ломит у него. Тоже
старый… а всё неудачи да непорядки… расходы большие… забота.
Татьяна (брату). Ты вчера у Лены сидел?..
Петр. Да…
Татьяна. Весело было?
Петр. Как всегда… пили чай, пели… спорили…
Татьяна. Кто с кем?
Петр. Я с Нилом и Шишкиным.
Татьяна. По обыкновению…
Петр. Да. Нил восторгался процессом жизни… ужасно он
раздражает меня… проповедью бодрости, любви к жизни… Смешно! Слушая его,
начинаешь представлять себе эту никому не известную жизнь… чем-то вроде
американской тетушки, которая вот-вот явится и осыплет тебя разными благами… А
Шишкин проповедовал пользу молока и вред табака… да уличал меня в буржуазном
образе мыслей.
Татьяна. Всё одно и то же…
Петр. Да, по обыкновению…
Татьяна. Тебе… очень нравится Лена?
Петр. Н-ничего… она славная… веселая…
Акулина Ивановна. Вертушка она! Зряшная ее жизнь! Каждый
божий день гости у нее, чаи да сахары… пляс да песня… а вот умывальника купить
себе не может! Из таза умывается да на пол воду хлещет… дом-то гноит…
Татьяна. А я вчера была в клубе… на семейном вечере. Член
городской управы Сомов, попечитель моей школы, едва кивнул мне головой… да. А
когда в зал вошла содержанка судьи Романова, он бросился к ней, поклонился, как
губернаторше, и поцеловал руку:
Акулина Ивановна. Экой бесстыдник, а? Где бы взять честную
девушку под ручку да уважить ее, поводить ее по зале-то вальяжненько, на
людях-то…
Татьяна (брату). Нет, ты подумай! Учительница, в глазах этих
людей, заслуживает меньше внимания, чем распутная, раскрашенная женщина…
Петр. Не стоит замечать таких… пошлостей… Нужно ставить себя
выше… А она хоть и распутная, но не красится…
Акулина Ивановна. Ты почем знаешь? Лизал ей щеки-то? Сестру
обидели, а он за обидчицу заступается…
Петр. Мамаша! Будет вам…
Татьяна. Нет, при матери совершенно нельзя говорить: (За
дверью в сени слышны тяжелые шаги.)
Акулина Ивановна. Ну-ну! Окрысились… Ты бы, Петр, чем шаги-то
вышагивать, самовар втащил… а то Степанида жалуется – тяжело, дескать…
Степанида (вносит самовар, ставит его на пол около стола и,
выпрямившись, задыхаясь, говорит хозяйке). Ну, и как вам будет угодно, а только
опять говорю – сил моих нет лешего этакого таскать, – ноженьки
подламываются…
Акулина Ивановна. Что же – особого человека нанять
прикажешь?
Степанида. Как хотите! Пускай певчий носит – что ему? Петр
Васильич, поставь на стол самовар, ей-ей, мочи нет!
Петр. Ну, давай… эх!
Степанида. Спасибо. (Уходит.)
Акулина Иванова. В самом деле, Петя, скажи-ка ты певчему-то,
пусть бы он самовар-от подавал? Право…
Татьяна (тоскливо вздыхает). О боже мой…
Петр. А не сказать ли ему, чтоб он воду носил, полы мыл,
трубы чистил и, кстати уж, белье стирал?
Акулина Ивановна (с досадой отмахивается от него рукой). Что
зря говоришь? Всё это своим порядком и без него делают… А самовар внести…
Петр. Мамаша! Каждый вечер вы поднимаете сей роковой вопрос
– вопрос о том, кому носить самовар. И поверьте, что вопрос этот пребудет
неразрешенным до поры, пока вы не наймете дворника…
Акулина Ивановна. На кой шут он нужен, дворник? Отец сам
двор убирает…
Петр. И это называется – скряжничеством. А скряжничать
нехорошо, имея в банке…
Акулина Ивановна. Ш-ш! Нишкни! Отец услышит – он те задаст
банк! Ты в банк-то деньги вложил?
Петр. Послушайте!
Татьяна (вскакивая). Петр, да оставь хоть ты… ведь терпения
не хватает…
Петр (подхода к ней). Ну, не кричи! Незаметно для себя
втягиваешься в эти споры…
Акулина Ивановна. Застонали! Слова сказать матери-то нельзя…
Петр. Изо дня в день – одно и то же… На душу от этих прений
садится какая-то копоть, ржавчина…
Акулина Ивановна (кричит в дверь своей комнаты). Отец! Иди
чай пить…
Петр. Когда истечет срок моего отлучения от университета, я
уеду в Москву и, как прежде, буду приезжать сюда на неделю, не больше. За три
года университетской жизни я отвык от дома… от всего этого крохоборства и
мещанской суеты… Хорошо жить одному, вне прелестей родного крова!..
Татьяна. А мне вот некуда ехать…
Петр. Я говорю тебе – поезжай на курсы…
Татьяна. Ах, зачем мне курсы? Я жить, жить я хочу, а не
учиться… пойми!
Акулина Ивановна (снимая чайник с самовара, обожгла руку и
вскрикивает). Ах, пострели те горой!
Татьяна (брату). И я не знаю, не представляю – что значит
жить? Как я могла бы жить?
Петр (задумчиво). Н-да, жить надо умеючи… осторожно…
Бессеменов (выходит из своей комнаты, и, оглядев детей,
садится ее стол). Нахлебников звали?
Акулина Ивановна. Петя! Позови-ко…
(Петр уходит. Татьяна идет к столу.)
Бессемёнов. Опять пиленого сахару купили? Сколько раз я
говорил…
