Татьяна. Ну, не всё ли равно, папаша?
Бессемёнов. Я говорю не тебе, а матери. Тебе, я знаю, всё
равно…
Акулина Ивановна. Всего фунт купила я, отец. Целая голова
есть, только не успели
Бессемёнов. Я не сержусь… Я говорю пиленый сахар тяжел и не
сладок, стало быть, невыгоден. Сахар всегда нужно покупать головой… и колоть
самим. От этого будут крошки, а крошки в кушанье идут. И сахар самый он легкий,
сладкий… (Дочери.) Ты чего морщишься да вздыхаешь?
Татьяна. Ничего, ничего… так…
Бессемёнов. А коли ничего, так незачем и вздыхать. Неужто
отцовы слова так тяжело слушать? Не для себя ради, а для вас же, молодых,
говорим. Мы свое прожили, вам – жить. А когда глядишь на вас, то не понимаешь,
как, собственно, вы жить думаете? К чему у вас намерения? Наш порядок вам не
нравится, это мы видим, чувствуем… а какой свой порядок вы придумали? Вот он,
вопрос? Н-да…
Татьяна. Папаша! Подумайте, который раз говорите вы мне это?
Бессемёнов. И еще, и без конца, до гроба говорить буду! Ибо
– обеспокоен я в моей жизни. Вами обеспокоен… Зря, не подумавши хорошо, пустил
я вас в образование… Вот – Петра выгнали, ты – в девках сидишь…
Татьяна. Я работаю… я…
Бессемёнов. Слыхал. А кому польза от этой работы? Двадцать пять
рублей твои – никому не надобны и тебе самой. Выходи замуж, живи законным
порядком, – я сам тебе пятьдесят в месяц платить буду…
Акулина Ивановна (все время разговора отца с дочерью
беспокойно вертится на стуле, несколько раз пытается что-то сказать и, наконец,
ласково спрашивает). Отец! Ватрушечки… не хочешь ли? От обеда остались… а?
Бессемёнов (оборачиваясь к ней, смотрит на нее сначала
сердито и потом, улыбаясь в бороду, говорит). Ну, тащи ватрушки… тащи… Эхе-хе!
(Акулина Ивановна бросается к шкафу, а Бессемёнов говорит дочери.) Видишь,
мать-то, как утка от собаки птенцов своих, вас от меня защищает… Все дрожит,
все боится, как бы я словом-то не ушиб вас… Ба, птичник! Явился, пропащий!
Перчихин (является в дверях, за ним молча входит Поля). Мир
сему дому, хозяину седому, хозяйке-красотке, чадам их любезным – во веки веков!
Бессемёнов. У тебя опять разрешение вина?
Перчихин. С горя!
Бессемёнов. С какого это?
Перчихин (рассказывает, здороваясь). Зяблика продал сегодня…
Три года держал птицу, тирольской трелью пела, – продал! Почувствовал себя
за этот поступок низким человеком и – растрогался. Жаль птицу, привык… любил…
(Поля, улыбаясь, кивает отцу головой.)
Бессемёнов. А зачем продавал, коли так.
Перчихин (придерживаясь за спинки стульев, ходит вокруг стола).
Цену хорошую дали…
Акулина Ивановна. А что тебе деньги? Все равно зря
промотаешь…
Перчихин (усаживаясь). Верно, мать! Деньги мне не к рукам…
верно!
Бессемёнов. Значит, опять-таки не было резона продавать…
Перчихин. Был резон. Слепнуть стала птица… стало быть, скоро
помрет…
Бессемёнов (усмехаясь). Ты однако не совсем дурак…
Перчихин. Рази я это от ума поступил? Это от низости натуры
моей…
(Петр и Тетерев входят.)
Татьяна. А Нил где?
Петр. Ушел с Шишкиным на репетицию.
Бессемёнов. Где это они играть хотят?
Петр. В манеже. Спектакль для солдат.
Перчихин (Тетереву). Божьей дудке – почтение! Синиц ловить
идем, дядя?
Тетерев. Можно. А когда?
Перчихин. Хоть завтра.
Тетерев. Не могу. Покойник есть…
Перчихин. До обедни?
Тетерев. Могу. Заходи. Акулина Ивановна! А не осталось ли
чего-нибудь от обеда? Каши или в этом роде чего-либо?..
Акулина Ивановна. Изволь, батюшка, есть. Поля, принеси-ка
там…
(Поля уходит.)
Тетерев. Премного благодарен. Ибо сегодня, как вам это
известно, не обедал я по случаю похорон и свадьбы…
Акулина Ивановна. Знаю, знаю…
(Петр, взяв налитый стакан, уходит в комнату за аркой,
сопровождаемый испытующим взглядом отца и недружелюбным Тетерева. Несколько
секунд все пьют и едят молча.)
Бессемёнов. А хорошо ты, Терентий Хрисанфович, заработаешь в
этом месяце. Почти каждый день покойник.
Тетерев. Везет… ничего.
Бессемёнов. И свадьбы часто…
Тетерев. И женятся усердно…
Бессемёнов. Вот накопи деньжат, да и сам женись.
Тетерев. Не хочется…
(Татьяна уходит к брату, и между ними начинается тихая
беседа.)
Перчихин. Не женись, не надо! Нашему брату, чудаку, женитьба
ни к чему. Лучше пойдем снегирей ловить…
Тетерев. Согласен…
Перчихин. Расчудесное это занятие – снегирей ловить! Только
что снег выпал, земля словно в пасхальную ризу одета… чистота, сияние и кроткая
тишина вокруг. Особенно ежели день солнечный – душа поет от радости! На
деревьях еще осенний лист золотом отливает, а уж ветки серебрецом снежка
пухлого присыпаны… И вот на этакую умилительную красоту – гурлы! гурлы! – вдруг
с небес чистых стайка красных птичек опустится, цви! цви! цви! И словно маки
расцветут. Толстенькие эдакие пичужки, степенные, вроде генералов. Ходят и
ворчат и скрипят – умиление души! Сам бы в снегиря обратился, чтобы с ними
порыться в снегу… эх!..
Бессемёнов. Глупая птица, снегирь.
Перчихин. Я сам глупый…
Тетерев. Рассказано хорошо…
Акулина Ивановна (Перчихину). Младенец ты…
Перчихин. Люблю птичек ловить! Что есть на свете лучше
певчей птицы?
Бессемёнов. А ловить ее, птицу-то, грех. Знаешь?
Перчихин. Знаю. Но ежели люблю? И ничего кроме делать не
умею. Я так полагаю, что всякое дело любовью освящается…
Бессемёнов. Всякое?
Перчихин. Всякое!
Бессемёнов. А ежели кто любит чужую собственность
прикарманивать?
Перчихин. Это уж будет не дело, а воровство.
Бессемёнов. Мм… Оно пожалуй…
Акулина Ивановна (зевая). Охо-хо! Скушно что-то… И как это
по вечерам скушно всегда… Хоть бы ты, Терентий Хрисанфович, гитару свою принес
да поиграл бы…
